Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

Мария-Сара провела ночь в доме Раймундо Силвы. Попросив, как мы помним, зажечь свет и убедившись всеми пятью чувствами в истинности происходящего, в том, что лежит голая с голым же мужчиной под боком, глядя на него, трогая его и без зазрения совести подставляя себя его рукам и глазам, она меж двумя поцелуями сказала: Мне надо позвонить невестке. Завернулась в белое одеяло и босиком побежала в кабинет, и Раймундо Силва слышал из спальни, как она набирала номер, а за прозвучавшим: Это я, последовала тишина, вероятно, невестка высказывала недоумение по случаю столь длительного отсутствия и спрашивала, ну например: Что-нибудь случилось, и Мария-Сара, которая только об огромном ворохе случившегося и способна была говорить, ответила: Нет, я просто хотела предупредить, что ночевать не приду, и было это известие в самом деле чем-то из ряда вон выходящим, если вспомнить, что произошло такое впервые с тех самых пор, как она после развода переехала жить к брату. Новая пауза, без сомнения заполненная на том конце провода интеллигентно-сдержанным изумлением невестки, немедленно сменившимся соучастливым любопытством, и на ее слова Мария-Сара ответила со смехом: Потом расскажу, а мужу передай, чтобы не примерял на себя доспехи защитника вдов и невинных девушек, потому что это не тот случай. На другом конце невестка выразила совершенно резонную родственную озабоченность: Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, и, согласимся, это самое малое, что можно было бы сказать в данных обстоятельствах, а Мария-Сара ответила: Сейчас мне достаточно лишь знать, что это правда, а после новой паузы добавила просто: Он самый, и Раймундо Силве вполне хватило этого, дабы понять, что это ответ на вопрос невестки: Так это что – корректор. Положив трубку, она еще побыла немного в кабинете, потому что все внезапно показалось совершенно нереальным – эта мебель, эти книги, а за стеной, в спальне, мужчина в постели, и, почувствовав, как ползет вдоль ляжки ласкающий влажный холодок, подумала: Это – его, вздрогнула от внезапного озноба, поплотнее завернулась в одеяло, но от этого как-то полнее осознала свою наготу, и тотчас в душе ее память о недавних ощущениях вступила в борьбу с раздражающе неотвязной мыслью: А если он так и лежит голый в кровати, и здесь мысль эта обрывалась, то ли сама собой обрывалась, то ли она отказывалась додумывать ее до конца, но при этом очень отчетливо сознавалось, что речь идет о некой угрозе, о принятом решении, хотя цель его и суть не были выражены с полной определенностью. Странно, что он не зовет ее, тихое звяканье должно было оповестить его, что телефонный разговор окончен, и теперь воцарившаяся в доме тишина тревожила, как притаившийся враг, но вскоре причина нашлась – он же не знает, как позвать ее, ну да, он мог бы окликнуть по имени: Мария-Сара, но дело ведь не в словах, а в том, как они будут произнесены, и так трудно выбрать между властным тоном человека, уже возомнившего себя собственником этого тела, и сентиментально-умильной нежностью, которую назвать притворной язык не поворачивается, а естественной – рука не поднимается, потому как слишком явно звучит в ней осознанная намеренность. Мария-Сара вернулась в спальню, а пока шла по коридору, твердила про себя: Глупый, глупый, так страстно, словно от этого зависело все, что в будущем скажут они и сделают. Раймундо Силва меж тем укрылся простыней по плечи.

Отужинали в ресторане на Байше, Мария-Сара спросила, как подвигается история осады. Довольно бодро, мне кажется, для такой абсурдной затеи. И много ли еще осталось. Да я могу окончить ее тремя строчками в духе стали они жить-поживать и добра наживать, то есть в данном случае – португальцы в неимоверном усилии взяли город, а могу начать перечислять вооружение и обозную кладь, плести кружева из героев и персонажей, так и не дойдя до конца, а еще один вариант – оставить все так, как есть, особенно теперь, когда мы с тобой встретились. Я бы хотела, чтобы ты ее дописал, ты должен решить, как поступить с этим Могейме и с этой Оуроаной, прочее уже не столь важно, мы так или иначе знаем, чем закончится история, и лучшее тому доказательство – то, что мы с тобой ужинаем в Лиссабоне, хоть и не мавры и не туристы в мавританской стране. Быть может, проплывут мимо баркасы, везущие на кладбище убитых при штурме городских ворот. Когда вернемся домой, сяду и прочту все с самого начала. Если не случится более интересных занятий. У нас много времени, любезный мой сеньор. А впрочем, история короткая, за полчаса одолеешь, я ограничился, как ты сама увидишь, лишь самым главным и важным из того, что, как мне казалось, воспоследовало за уходом крестоносцев, отказавшихся помочь португальцам. Тема для романа. Возможно, но ты, когда втравливала меня в это дело, знала, что я – обычный, скромный корректор, не наделенный иными талантами. Того, что имеется, было достаточно, чтобы принять вызов. Тогда это следовало бы назвать провокацией. Пусть будет провокация. О чем ты думала, когда подбивала меня на это, чего добивалась. В ту пору мне самой это было неясно, как я ни старалась объяснить это себе – себе или тебе, когда ты об этом попросил, но теперь уже вполне очевидно, что добивалась я тебя. Тощего, до тошноты основательного субъекта с плохо прокрашенными волосами, живущего в четырех стенах, печального, как бесхозяйный пес. Мужчину, который понравился мне с первого взгляда, мужчину, который намеренно совершил ошибку там, где должен был их исправлять, мужчину, который понял, что разница между нет и да – это всего лишь результат некой умственной операции, имеющей в виду только выживание. Что ж, это убедительный довод. Это эгоистический довод. И полезный в плане социальном. Разумеется, хотя все зависит от того, кто владеет этим нет и этим да. Мы руководствуемся нормами, появившимися на свет в результате согласия между собственниками, и вполне очевидно, что с переменой собственника изменится и консенсус. То есть выхода нет. А поскольку выхода нет, мы заточены в четырех стенах и рисуем на них мир и вселенную. Вспомни, что люди уже побывали на Луне. И с ними вместе побывала там их закупоренная квартиренка. Пессимистический у тебя взгляд. Ну что ты, куда мне, я всего лишь скептик радикального толка. Скептик не может любить. Напротив, любовь – едва ли не единственное, во что он еще может верить. Думаешь, может. Ну, правильней сказать – хочет. Они допили кофе, Раймундо Силва попросил счет, однако Мария-Сара, опередив его, стремительно достала и положила на поднос кредитную карточку: Я директор службы, не забудь, и не могу допустить, чтобы ты платил за ужин, исчезнет всякое понятие о субординации, если подчиненные начнут кормить начальников. Ладно, на этот раз будь по-твоему, однако напоминаю, что намереваюсь податься в авторы, и уж тогда. И уж тогда вообще ни за что платить не будешь, где это видано, чтобы автор угощал издателя, я вижу, ты совсем не понимаешь тонкостей социального этикета. А я всегда слышал, что издателей хлебом не корми – дай поесть за счет автора. Низкая клевета, недостойное проявление классовой ненависти. Я всего лишь корректор и стою в стороне от этой войны. Ну, если ты принимаешь это так близко к. Да нет, чего уж теперь, но знай, что я позволил тебе расплатиться по другим причинам. По каким же это, интересно. Да по таким, что из-за этой бесконечной истории с осадой я забросил корректуры, а за столь бедственное положение моих активов ответственна ты, значит по справедливости и платить тебе, я же в благодарность приготовлю тебе на завтрак тосты с маслом. Из-за тебя мое дебетовое сальдо трещит.

Машину Мария-Сара оставила на Ларго-де-Лойос, но обоим хотелось пройтись в этот теплый, чуть сыроватый вечер. Прежде чем спуститься к Лимоейро, постояли на смотровой площадке, глядя на Тежу, на таинственную ширь этого внутреннего моря. Раймундо Силва положил руку на плечо Марии-Саре, он познавал ее тело, и от этого рождалось чувство бесконечной силы, а вместе с ним приходило другое, противоположное ему – столь же бесконечной пустоты, ленивого томления, и казалось, огромная птица парит над миром, выбирая момент, чтобы присесть. Сейчас они медленно возвращались домой, и ночь казалась им нескончаемой, и не надо было бегом бежать, чтобы остановить ход времени или погнать его скорее, потому что ничего иного оно сделать с собой не позволяет. Сказала Мария-Сара: Мне ужасно хочется прочесть то, что ты сочинил, может быть, ты прав, говоря, что пойдешь по стезе сочинительства. Я думал, у тебя хватит здравомыслия не принимать меня всерьез. Как знать, как знать, солнце ведь хорошо не только тем, что на нем есть пятна. Ну знаешь ли, если я как корректор обречен гореть в аду, страшно и подумать, какая кара уготована мне как автору. Хуже самого ада, мне кажется, только лимб, первый круг его. Согласен, но меня уже по возрасту туда не пустят, да и потом, если я, как крещеный, избегну за гробом кары, то уж награда меня точно не минует, так что, боюсь, альтернативы нет, а вот здесь были ворота Ферро, их снесли лет двести назад, ну, не их, а то, что от них оставалось. Не переводи разговор, мысль удачная. Какая. Напечатать эту историю. В нашем издательстве, что ли. Эта гипотеза имеет право на. Ты была бы никуда не годным главным редактором, потому что позволяешь чувствам управлять собой. Я исхожу из того, что книга обладает определенными достоинствами. И ты веришь, что наше начальство, после того как оказалось в глупом положении, может. Может, если у него есть хоть в зачатке чувство юмора. Никогда не думал об издании, я, наверно, человек зашоренный и косный. Дописывай книгу, а там видно будет, попытка, сам знаешь. То, что у меня имеется, – это не книга, а несколько десятков страниц с разрозненными эпизодами. Прекрасный задел на. Ну ладно, только с одним условием. Каким же. Я сам буду держать корректуру моей первой книги. Это еще зачем, автор, как правило, вычитывает невнимательно. Затем, чтобы никому не взбрело в голову поставить ДА вместо НЕТ. Мария-Сара засмеялась и сказала: Все же ты мне ужасно нравишься. А Раймундо Силва: Сделаю все для того, чтобы продолжать это делать. Они уже поднимались по проезду Коррейо-Вельо, то есть шли маршрутом, которого он обычно избегал, но вот сегодня он чувствовал себя легким и крылатым, да и усталость, хоть, разумеется, и ощущалась, была какой-то другой и требовала не роздыха, а новой нагрузки. На пустынной в этот час улице Раймундо Силва, благо время и место благоприятствовали, поцеловал Марию-Сару, и хотя в наши дни нет ничего обыденнее, чем поцелуи в общественном месте, все же следует иметь в виду, что Раймундо Силва принадлежит к целомудренному поколению, избегающему публичного выражения чувств, а тем паче желаний. Впрочем, особой решимости для этого не потребовалось, улица была безлюдна и скудно освещена, однако важен принцип. Они продолжали подниматься и остановились у подножия лестницы: У Святого Криспина сто тридцать четыре ступени, сказал Раймундо Силва, крутых, как в ацтекских храмах, зато как доберемся доверху, сразу будем дома. Да я не жалуюсь, идем. Там, наверху, под этими огромными панорамными окнами еще видны следы крепостной стены, возведенной готами, – так, по крайней мере, уверяют знатоки: И ты теперь в их числе. Ну что ты, куда мне, я всего лишь прочел несколько книг, я развлекался и учился, постепенно определяя разницу между смотреть и видеть, видеть и замечать, это интересно. Это элементарно, я даже считаю, что истинное познание будет заключено в понимании того, что нам необходим переход с одного уровня восприятия на другой. Варвар, самый гот из всех гутов, который должен поменять уровни, – это я, и стал таковым, как только мы начали карабкаться на эту гору, давай-ка остановимся, присядем на этой ступеньке хоть на минутку, отдышусь. Это слово и последовавшее за ним действие мгновенно напомнили Раймундо Силве тот день, когда он в страхе, что Коста негодующий, Коста грозный перехватит его, слетел, спотыкаясь, с этих самых ступеней и присел на одну из них, прячась не только от своей трусости, но и от стыда за нее, и глаза его, наверно, обвиняли. Придет день, и он, достаточно уверясь в этой родившейся сейчас любви, должен будет рассказать Марии-Саре о мелкой нищете духа, хотя, вполне вероятно, решит промолчать, чтобы не претерпел никакого ущерба тот светлый образ, который он в будущем сумеет создать из себя, создать и поддерживать. Впрочем, уже и в этот миг, хотя еще не решено, что же он в конце концов сделает, корректору неловко оттого, что пренебрег щепетильностью, и угрызение совести не дает ему покоя, как заноза в душе. И, обещая себе, что не забудет этого предостережения, вдруг сознает, что вокруг них с Марией-Сарой уже довольно давно стоит молчание, если не напряжение, но нет, безмятежно спокойно лицо ее, чуть тронутое отсветом лунного сияния, от которого немного поредела темнота там, где они находятся и куда не доходит свет уличных фонарей, а напряжен он, Раймундо Силва, и не почему-либо, а оттого, что скрывает нечто, и, можно сказать, он не страха стыдится, а страшится стыда. И если Мария-Сара молчит, то лишь потому, что не считает нужным говорить, а если Раймундо Силва заговорит, то исключительно чтобы не объяснять истинную причину молчания: Здесь раньше жила собака, овчарка вроде, а сейчас исчезла, и, сделав эту декларацию, смастерил историю своей встречи с нею, добавив для большего правдоподобия толику вымысла: Не хотел уходить с этого места, я ему раза два-три носил еду, да и другие жители, наверно, нет-нет да и подкармливали, правда, это нет-нет случалось не в пример чаще этого, да и потому, что казалось, он просто умирает с голоду, не знаю, что с ним сталось, хватило ли у него отваги пойти по свету за лучшей долей или здесь же и издох, и, думается мне, надо было проявить к нему больше сострадания, в конце концов, невелик был бы труд ежедневно приносить сюда объедки или просто покупать для него собачьего корма, не разорился бы я от такого расхода. Еще несколько минут Раймундо Силва повторял свои покаянные речи, не снимал с себя вины, а ответственность, наоборот, возлагал, сознавая при этом, что прикрывает фальшивым раскаянием другое, истинное, и сомнительно было как одно, так и другое, а потом внезапно замолчал, почувствовав себя нелепым и ребячливым, сколько разглагольствований по поводу одной собачки, не хватало только, чтобы Мария-Сара поддакнула каким-нибудь безразличным: Бедный песик, например, и именно это она сказала в следующую минуту: Бедный песик, а сразу вслед за тем: Вставай, и поднялась.