Владимир Маканин - Испуг
И если я даже буду вопить что-то несуразное – типа:
– Ч-черт! Какая тьма! Как у негра в… Где здесь спит Игнатьевна? – Всё равно разъяренная молодая может пинками выгнать. И успеть дать мне пару оплеух.
Но может и не успеть.
Если оставаться спокойным. Помню грубоголосую Жанну. Честно говоря, когда она закричала, я забыл, зачем пришел. Было уже не до секса… Но красивая… Я не зря боялся ее горловых децибелов. Она еще и срывалась на визг… Настоящая пытка звуком… А еще тьма египетская!.. Только прокрался, а ночничок – тюк! – Жанна его уже включила. И сейчас начнется разборка. Оказывается, она услышала самые первые мои шаги (бывает!), и теперь я был освещен… уже идущий к ее постели. (А бывает и так, что проснулась, а старикашка присел на край ее постели… каково?..)
Я ей сказал… Я даже заторопился сказать. Я повторял и повторял, что, мол, ошибся дачей… К подружке своей шел. По старости, мол, плоховато вижу ночью… Где Игнатьевна?.. Плохо вижу. Да и поглупел, мол… Я винился, но она уже орала СУДИТЬ БУДУТ… ЗАВТРА ЖЕ МЕНТАМ ЗАЯВЛЕНИЕ… ТРИ ГОДА ТЮРЬМЫ… МОЙ МУЖИК ТЕБЯ ОБЛОМАЕТ, КАК СУХУЮ ЕЛКУ, МУДАК СТАРЫЙ… Ну, и прочее. Я извинялся… Объяснял. Лепетал… А что было делать?.. Отступал задом, лишь бы ноги унести. Вся в ярости. Фурия… А какова глотка! Я думал, отключусь… упаду от ее рева.
И вот уже в дверях, пятящийся задом, я как бы напоследок смиренно попросил:
– Ухожу, ухожу… Но можно я возьму цветочки?
– ТЫ, МУДАК… ТРАХ-ТАРАРАХ… ЗАВТРА ЖЕ!
– Да, да, старый мудак. Согласен… Но можно я возьму свои цветочки?
– КАКИЕ ЦВЕТОЧКИ?
И я негромко, это важно, что негромко (даже совсем тихо против ее децибелов) объяснил – я же шел к своей женщине… К старушке. Но ведь женщина… У нас с ней год совместной жизни… Все-таки праздник.
И, шагнув в сторону, я забрал со стола свой какой-никакой букет. Наспех надерганный по дороге. Наполовину с травой… Хоть бы и веник… Который в самом начале – в темноте – я за ненадобностью бросил на стол. (Первое, что я сделал, едва войдя сюда во тьме на неслышных цыпочках…) И вот сработало. И ведь наполовину с травой!.. Но важен сам факт… Понимаю, розы бы лучше всего. Кто спорит!
Маленькая ложь произвела большое впечатление. Как ни подозрительна была молодая женщина… Жанна… Как ни гневлива и как ни грубоголоса. Как ни плечиста… Она вдруг себя стопорит. Она как бы стукается лбом о столб. Стукается о факт существования этого плохонького букета. Женщины, они такие… Все-таки у них есть сердце… А я, хорош гусь, еще и оправдывал себя этим букетиком перед всеми женщинами в прошлом и в настоящем. Оправдывал! Это, мол, известный компромисс с жизнью. Необходимый договор. У каждого есть что-то подобное букетику. Что-то свое… И если мужчина молчит о своей сделке с жизнью, значит, он просто молодец – умело и талантливо скрытен. Ну что ж. Его право. Я ведь тоже мог бы умолчать.
Да, она меня выпроводила. Да, сгоряча все еще взвизгивала. Бранила… Но уже ни к ментам, ни к мужским кулачищам она не обратится. Уверен… На сто один процент. Ей-ей, некоторые из женщин в этой скандальной ночной ситуации стали бы на мою сторону – даже бросились бы защищать старикашку от какого-нибудь лихого нашего мужика – от мордобойного варианта. Пожалели бы! Хотя я всполошил всю ночь… Некоторые (когда я, забрав свой жалкий букет, уходил наконец по тропе от их дома к калитке) даже в окошко на меня смотрели… А я так гордо уносил букет и заодно ноги. Да! После ночной моей атаки женщина еще и смотрела мне вслед. Завидуя некоей старушке… С удивлением, я думаю, смотрела. С удивлением перед великим многообразием любви.
Мое поколение захлебнулось. Кончилось. Нас нет. А в тех, кто за нами, уже нет порыва… В них жизнь, много жизни, но в них не найти того, что клокотало и тихо-тихо все еще клокочет в нас… Увы… Они другие.
Какой был порыв! С ума сойти!.. Конечно, есть имена. Есть факты в пользу нашего поколения… Но когда я вспоминаю, что пятеро стариков (считаю только тех, кого знал лично) покончили с собой, я понимаю, что мы свое главное не доделали. Не добежали… Не доплыли… Когда в старости, в дряхлости, уже без претензий и счетов, человек кончает с собой, это прежде всего говорит о неиссякшем порыве. Говорит о духе-повелителе, который, погоняя, давал нам пинка за пинком. Всю жизнь пинал и пинал нас… Такой вот хозяин… Уверен, что этих пятерых бедняг преследовал нелепый, но строгий и вполне хозяйский вопрос – а что вы, собственно, сделали? А что, мол, вышло из вас на круг?..
Правда, мысль сама по себе не карает. Мысль даже поощряет пожить, подсказывая, к примеру, мне, что я совсем неплохо возле этих дач устроился. Что я нашел себя (!..) здесь… В пространстве дач. В неброском скопище этих небогатых домов и домишек… В этих подмосковных лесах… В этой речушке… Здесь я человек. Здесь я жив и на что-то живое еще годен. (На что-то живое и даже слегка скандальное.) Я живу. Можно даже быть подобрее к самому себе. И сказать, что я безмятежно погружаюсь в старость. Я медленно погружаюсь. Я спокойно погружаюсь. Да еще и напоследок этот наш порыв поколения я запоздало и пародийно воплощаю.
Пародийным образом… Возможно, что я продолжаю – как бы пытаюсь за все свое поколение добежать… Доплыть… Жизнь кончилась, а порыв остался. Мне (уже как со стороны) любопытен этот мой остаточный запас энергии. Любопытно, что же такое особенное природа собиралась мной явить, если соорудила такого странного шута, который, постепенно старея – год за годом, – потерял в жизни всё. Но не порыв.
Так говорилось… О какой-нибудь уже не сильно модной рубашке или майке. О выношенном свитерке… Прежде чем порвать ее на тряпки, чтобы ими вытирать там и тут пыль, говорили, что можно, мол, ее (рубашку, майку…) – можно еще сколько-то поносить. Не слишком, разумеется, высовываясь на люди. «Сойдет для сельской местности» – было такое выражение. Немножко шутливое. Но довольно точное. Как раз про меня… в моей дачной старости.
Как-то я был – навещал дружка – в больнице… Мы с ним стояли у коридорного окна. Разговаривали… И вот из палаты, что неподалеку, выглянул встрепанный мужик. Худющий… В больничном халате… Он был от нас в двух шагах. И поняв, сообразив, что из нас двоих один как-никак с воли, он захотел живого контакта… он спросил меня негромко, поинтересовался: «Как там арабские страны?..» В коридоре показался врач, и больной тотчас скрылся. Пугливый пейшент задвинулся в свою палату назад и больше не выглянул. Навсегда. Не услышав ответа.
Вот так и я… Годный только для коллективного похода стариков, с плакатиками, чтоб увеличили пенсию… Или собраться, как в 93-м. От испуга. Собраться и постоять рядом с танками… Ничего другого… Ноль… Живу себе в маленькой дачке… Почти сарайчик… Из моего поколения нас уже мало осталось… Можно, конечно, съездить на электричке в Москву. Кого-то из последних наших навестить… Тут уже не до дискуссий. (Это будет в точности, как с тем пугливым, выглянувшим из больничной палаты.) Можно, конечно, и мне выглянуть… и по-тихому горько спросить: «Как там Россия?..» – и тут же задвинуться назад в свою дачку. В свой Осьмушник… Своего же вопроса испугавшись.
И как только я подошел к ее постели, врезала мне кулаком в живот… Собравшись! Выждав!.. Из лежачего положения, но с жуткой прицельной силой, которой в темноте я никак не ожидал… К постели я шел мелкими шажками, топ-топ. В полной тьме… И вдруг такой удар!.. Меня согнуло. Я даже не вскрикнул. Как-то странно громко икнул и подавился… Так и скрючился.
А она, женщина, включила ночник и вскочила с постели, готовая к бою. Однако бой был не нужен. Я стоял ужасно скрюченный… Задыхающийся… Руки прижавший к животу в том месте, куда она мне врезала… К тому же она увидела, что ночной визитер не слишком опасен… старик… Старикашка… Бояться нечего… Узнала меня.
– А-а. Вот кто к нам в гости!
Частенько разыгрывая карту стариковского плутания и ночной ошибки (мол, я шел к другой… тьма… во тьме промахнулся дачей, уж извините!), я на этот раз сам, что называется, пронес свой крупный козырь. Я и впрямь ошибся домом. Задумался. А башка-то старая!.. И вместо ждавшей меня Лидуси, моей хорошей подружки двадцати семи годков, я угодил к сорокалетней мощной Шуре Чираевой, то жившей в поселке, то надолго уезжавшей челноком на заработки. Ее месяцами темный дом… Он-то и сбивает номер в ночном счете. Как бы затаившийся. Стоит мертвой коробкой.
– Гость пожаловал, а? – И Шура Чираева щурила глаза.
Как привидение, в белой до пят ночной рубашке, она разглядывала заблудившегося… Уже нацелившегося к ней среди ночи. Самое удивительное, что даже теперь у багрового, тяжело дышавшего, согбенного старикашки стоял член. Так и остался наготове. Единственный из солдат, кто не подвел. Солдат до последнего патрона.
Шура хохотнула:
– Ишь какой!
А я продолжал задыхаться.
– Ладно, ладно, – сказала она. – Не притворяйся. Ничего не сделаю… И ментов не позову.
