Сергей Алексеев - Когда боги спят
— Вам что нужно? — спросила Катя.
— Мне-то ничего. Это вы хлопотать приехали.
— Можно, мы побеседуем с Анатолием Алексеевичем?
— Беседуйте да не врите. А то ведь стыд и срам слушать.
Она бы ушла назад — уже и двери потянула за собой, но Катя возмутилась.
— Что вы такое говорите? Как не стыдно! Пожилая женщина!
Бабка Степанида оставила двери и перешагнула порог.
— Ты что это меня стыдишь?
Бесприданница отодвинулась еще дальше, в красный угол, отчего там потемнело, и лицо ее с тремя черными пятнами стало напоминать череп.
— Почему вы сказали, будто мы врем? — все еще не сдавалась Катя. — Мы честные и порядочные люди!
— Ты же сказала, девка беременная. А она пустая.
— Как это — пустая? Седьмой месяц!..
— Ой, да замолчи! — отмахнулась бабка Степанида. — Ты что, слепая? Седьмой месяц — пузо до подбородка, а у нее где? Дай-ка, гляну?.. О-ох, девка… Да у тебя там все вязано-перевязано. Я же вижу. Один раз и родила, а больше не будет.
Катю будто бы затрясло.
— Да это же… Как вы можете?.. Говорить такое?.. Беременной женщине?
— Ты уж лучше молчи, — посоветовала она. — А то ведь про нее много чего можно рассказать. Несчастная она девка!
— Нет, это невыносимо! — Катя вскочила, пытаясь заслонить собой Лизу. — Какое хамство! Какая наглость! Анатолий, почему ты это позволяешь?
У Зубатого было состояние точно такое же, как тогда, на Серебряной улице.
— Зря ты меня срамишь, — жалостно сказала бабка Степанида, уставившись на бесприданницу. — Не хотела, да придется сказать. Ее первый отец испортил. Семь лет было. Вот отсюда и проклятие… Отца — в тюрьму, а к матери ухажеры ходили…
— Прекратите!..
— Ох, беда… Как ей тяжко-то было, покуда не выросла. Эвон, шрам-то на щеке — от матери достался. А выросла, так вся во лжи извалялась. Жизнь передком брала, обманом да хитростью. Свое дитя хотела вытравить, но плод крепкий был. Вот и родила.
— Господи! Да что же это творится?! — взмолилась Катя.
Бабка Степанида голову опустила и спросила со вздохом:
— А что может твориться, коли боги спят?
17
Эта последняя фраза бабки Степаниды засела в сознании, как солнечное пятно в глазу — куда ни посмотришь, всюду скачет перед взором, будто лазерная точка целеуказателя.
Он старался думать о дочери, отмахиваясь от наваждения, вспоминал их первую поездку в Финляндию, которую Маша в буквальном смысле выревела — так ей хотелось побывать за рубежом. Ездил он тогда на экономический форум, где кроме общих слов и поучений заключались конкретные договоры с инвестиционными компаниями и где вертелась не одна сотня молодых бизнесменов, жаждущих чего-нибудь халявного в России. Как и где Маша подцепила этого Арвия, остается загадкой, вроде бы и далеко от себя не отпускал и присматривал; вполне возможно, сам Арвий искал себе выгодную пару и наткнулся на губернаторскую дочку.
С точки зрения Зубатого, что в нем было любить, не совсем понятно. Рано потолстевший, меланхоличный и, как показалось вначале, надменный тридцатилетний человек, едва переплевывающий свою губу, не знающий ни русского, ни толком английского. Но за семь дней пребывания Маша потеряла голову и землю под ногами. Тогда она училась еще на первом курсе, слаще морковки ничего не едала и носилась по бывшей окраине Российской империи с вытаращенными глазами. Он пытался осаживать ее, показывал, что и здесь есть помойки, пьянство и нищие, что за внешней благополучностью кроется бездуховность, тоска и сытая лень, так не похожая на русскую голодную, однако что ей были отцовские слова, когда удачливый и респектабельный Арвий стелился возле ее ног и намеревался сделать предложение. Побыли бы они тогда в стране Суоми с месяц, возможно, Маша сама бы кое-что рассмотрела в своем избраннике, но они скоро уехали, началась переписка, воспоминания и грусть, которая и родила любовь. После женитьбы Арвий больше проводил времени с Зубатым и нашими бизнесменами, нежели с молодой женой, поскольку замыслил построить в области комбинат детского питания. Его действительно построили, как совместное предприятие, с современным оборудованием и технологией. Почти сразу же российским партнерам толстый финн перестал нравиться, и они начали выжимать его из бизнеса. Естественно, пришлось заступиться за зятя. Тот почувствовал защиту и стал постепенно наглеть, выпрашивая то фанерный завод, то мебельную фабрику. Отматерить и выгнать его оказалось невозможно: во-первых, могла возникнуть ссора с дочерью, во-вторых, Арвий оказался непробиваемым. Переводчик у Зубатого был свой, поэтому все переводил дословно, однако иностранный зять выдворялся из кабинета и через пять минут возвращался назад как ни в чем не бывало и просил что-нибудь еще. Хамзат его ненавидел, но тоже сделать ничего не мог, опасаясь оскорбить шефа. Зять стал как злой призрак, как наваждение, и все разговоры с Машей ни к чему не приводили, Арвий просто не слушал жену и со средневековой жлобской упрямостью опять что-нибудь клянчил, одновременно объясняя губернатору, что такое рынок.
Наконец, в очередной раз, когда его партнеры еще раз сделали попытку отнять долю в бизнесе, тайно от жены и дочери Зубатый специально уехал на охоту, и Арвий вынужден был убраться домой, забрав Машу.
С тех пор они и жили в Коувале, где зять открыл сеть автомоек и перебивался мелким бизнесом. Со слов Маши, он мечтал вернуться в Россию и снова подняться, но уже без помощи тестя. Однако последние вести говорили об обратном: Арвий все-таки рассчитывал на Химкомбинат…
Зубатый прилетел в Хельсинки в полдень и из аэропорта, как условились, позвонил Маше, но не на домашний, а на сотовый телефон. Он полагал, конспирация нужна, чтобы зять ничего не узнал раньше времени и не помешал побегу, но дочь назвала совсем другой адрес, куда нужно приехать и забрать ее.
— Я все еще в госпитале, пап, — призналась Маша. — Не хотела тебя расстраивать…
Пока Зубатый добрался до Коувалы и отыскал госпиталь, наступил вечер. Маша сидела на узлах в больничном холле, и он не узнал, а догадался что это и есть его дочь.
— Ой, пап, как ты сильно изменился! — встретила его Маша. — Какой-то суровый стал…
Перед ним стоял живой скелет, обтянутый кожей череп улыбался. Он и спрашивать ничего не стал, только приобнял, забрал вещи и повел на улицу. А у Маши рот не закрывался.
— Что, я здорово похудела? — трещала она, двигаясь ходульной походкой. — Вот такими возвращаются нормальные русские люди с сытого Запада. Ничего, теперь я с тобой и буду откармливаться. Буду есть все подряд: сало с маслом, макароны с поросятиной, баранину с гречневой кашей. У меня совсем не было аппетита! Я пила только воду и сок.
— Ничего, ты поправишься, — односложно и почти сквозь зубы сказал он.
В такси она прервала монолог относительно своей внешности и неожиданно спросила:
— Мы с тобой как-то по телефону говорили… И ты назвал меня левой рукой. Я все думала — почему?
Зубатому не хотелось напоминать ей о брате, но иначе не объяснить.
— Сашка был правой рукой, а ты — моя левая, которая ближе к сердцу.
Маша на секунду прижалась к нему — подобная ее ласка была величайшей редкостью, росла она ершистым ребенком, и, когда повзрослела, характер не изменился, в семье считали, что она в деда Алексея, который всю жизнь отличался строгостью чувств.
— Пап, я так соскучилась по дому! — снова затрещала она. — Тут все так же, сосны, елки, березы, и снег такой же, но ты же видишь, какая вымороченная жизнь! Люди какие-то примороженные, сонные, неинтересные. Как они здесь живут? Зачем? А эта многозначительность, за которой ничего нет! Знаешь, мне кажется, у них тут одна душа на всех. Потому и ощущение пустоты… Как хорошо, что я не приняла гражданство!
Его подмывало напомнить, как еще не так давно она ходила по тем же улицам с разинутым ртом, восторгалась красотой и удобством жизни, возможно, и замуж пошла, чтоб в раю пожить.
По пути в Хельсинки Зубатый понял, что эта ее болтливость — остатки болезни, сильнейшей депрессии, которую она еще не пережила до конца, и поэтому старался обходиться с ней поласковее, но Маша заметила это.
— Не узнаю тебя. Стал какой-то предупредительный, нежный… Даже противно. Если думаешь, что я еще болею, то зря. Чувствую себя великолепно!
Но уже в самолете перестала хорохориться, немного расслабилась, а потом и вовсе уткнулась в жилетку.
— Нет, я его не бросила, пап. И не смогла бы сама этого сделать. Все наоборот, он бросил меня. Стал приходить в госпиталь все реже и реже, иногда пьяный. Спрашивал, назначили ли тебя генеральным. Я маме позвонила. Она мне и открыла, что ты безработный и от всего отказываешься… Зачем я Арвию сказала? Он потом и вовсе исчез, а скоро звонить перестал. Я Новый год в госпитале встречала, в одиночку…
