Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
– Вы же сами говорили…
– Что?
– Что он… чёрт!
– Я говорил?!
«Что-то он такое говорил. Не мог я этого чёрта сам выдумать», – растерянно думал ты и вдруг вспомнил: хвост!
– Хвост! – выпалил ты с радостным восклицанием. – Вы говорили, что у него есть хвост, а это значит…
– А, ну это же был стеб, элементарный стеб! Про хвост…
«Прохвост» – в твоем мозгу два слова соединились в одно, и ты не знал, что с ним делать.
Слепецкий разволновался, но в этот момент в ваш разговор внезапно вмешался лежавший на своей койке красномордый бандюк.
– Заколебали, блин! – забасил он, подняв над подушкой голову. – То бог, то чёрт, интеллигенция вшивая, спать людям не дают!
И тут на твоих глазах случилось еще одно удивительное преображение Слепецкого.
Словно ожидая этого, он резко повернулся в сторону бандюка и замер, вперившись в него яростным ненавидящим взглядом. Приняв вызов, красномордый еще больше приподнялся над подушкой, выгнулся, напрягся, и его большое грузное тело, как генератор, изо всех сил начало вырабатывать исходящие из маленьких бандитских глазок ненависть и ярость.
Со стороны это напоминало известную детскую игру: кто кого пересмотрит, но здесь была не игра, а жизнь, реальная тюремная жизнь со своими специфическими формами обмена информацией и сопутствующими этому рисками.
Ты видел подобное уже не раз… Взгляд Смотрящего значил едва ли не больше, чем его слова, в противном случае, возможно, его называли бы не Смотрящим, а Говорящим. Его понимали без слов…
В таком обмене взглядами речь шла не о видимой силе – величине кулаков и толщине бицепсов, и даже не о силе воли – здесь транслировалась информация о том, кто за кем стоит.
За тем же Петровичем стояла огромная и многосложная бутырская система смотрящих во главе с самым главным – Васей Грузином, которого почти никто не видел, но все о нем знали и его боялись.
Обмен угрожающей информацией от Слепецкого к красномордому и наоборот длился невыносимо долго – минуту или даже больше. Понимая, как все это опасно – бандюк есть бандюк, – ты опустил голову, не видя ничего хорошего в дальнейшем развитии событий. И вдруг – взгляд красномордого кончился, иссяк, погас – коротко вздохнув, он ткнулся в подушку рожей и, тяжело дыша, замер. Слепецкий еще несколько секунд смотрел на него, как бы добивая поверженного врага и утверждаясь в величии собственной победы.
Ты предполагал, кто может стоять за красномордым, но и представить себе не мог, кто стоит за Слепецким – даже Смотрящий так не смотрел.
Слепецкий перевел на тебя свой ликующий взор.
Он был бледен, но на щеках горел яркий румянец победителя.
«Как я его?» – горделиво спрашивал он.
«Да-а-а», – растерянно и смущенно отвечал ты.
– Так на чем мы остановились? – деловито продолжил Слепецкий, делаясь вновь знакомым и близким тебе Дмитрием Ильичем.
На чем остановились? Потрясенный безмолвным поединком, ты не помнил, о чем вообще шла речь, но собеседник уже ухватил утерянную нить беседы.
– А выставка «Икоты»?
– Что? – тихо спросил ты, готовый услышать что угодно и уже не способный делать из этого выводы.
– И этого не знаете? Стыдно, Евгений Алексеевич! Между прочим, это отчасти и ваша идея.
– Какая моя идея?
Слепецкий развел руками, глядя на тебя, как на человека совсем уже потерянного, ни на что не годного.
– А можно потише? – слабым жалобным голосом обратился к вам доходяга.
– Сдохни, скотина! – тут же ответил ему за вас красномордый. Поверженный Слепецким, он немедленно же стал шестеркой Слепецкого, но сам Слепецкий словно не услышал этого и, делаясь вежливым и предупредительным, проговорил в адрес доходяги:
– Да-да, конечно… Извините, пожалуйста. – И, придвинувшись к тебе, продолжил шепотом: – Помните наш первый разговор, в котором мы говорили, что когда-нибудь люди будут поклоняться иконам, на которых изображены мордочки их домашних любимцев – собак и кошек?
Помнил ли ты? Конечно, помнил. Ведь ты не оставлял надежды когда-нибудь написать свой ненаучно-теоретический труд под названием «Собаки и кошки как фактор любви».
– Помню, конечно помню, – с готовностью кивнул ты.
Слепецкий тоже кивнул и продолжил:
– Так вот, почти сразу после вас я оказался в одной камере с художником по фамилии Рубель, и мы поговорили на эту тему. Я хотел заказать ему икону моей Изольды, но он отказался, сказав: «Я и в человеческого бога не верю, а в кошачьего и подавно», но этот разговор стал известен его брату, известному галеристу, тот ухватился за эту идею и развил ее. Набрал молодых отвязанных художников, и они написали два десятка икот…
Произнеся последнее слово, Слепецкий замолчал, ожидая твоей реакции.
– Что? – тихо спросил ты.
– Икот, – с удовольствием проговорил Слепецкий и с еще большим удовольствием повторил: – Икоты.
Ты все еще не понимал.
– Соединение двух слов: иконы и коты… Неологизм, который со временем может стать общеупотребимым. Икоты – это самые настоящие иконы, но вместо ликов – мордочки! Милые славные кошачьи морды. Они хотели изобразить и собак, но решили не ссориться с РПЦ. Оказывается, собаки – животное неправославное, а я даже рад – не люблю, боюсь собак. Хотя скандал, наверное, все равно будет…
Слепецкий внимательно и участливо посмотрел на тебя, измученного обилием внезапной и сокрушительной информации, и, подняв ладони, словно сдаваясь, проговорил:
– Замолкаю, замолкаю… Устали? Вижу. После информационного голода столько всего сразу… Вам нужно побыть наедине с собой. А лучше с книгой, не правда ли?
Ты обессиленно кивнул, обреченно принимая из рук автора его произведение.
3– Вы почитайте, а я посплю, я ведь тоже устал, – проговорил Слепецкий и, сдержанно зевнув, лег на свою кровать в той же самой позе, в какой ты застал его, когда вошел в палату.
Спустя минуту он уже не изображал спящего, а спал по-настоящему.
Поколебавшись, ты тоже прилег и, чтобы не думать обо всем, что только что услышал, обо всех этих хвостах, рубелях и икотах, устроивших в твоей голове неприятный шевелящийся хаос, открыл книгу и стал читать.
«Первая фраза книги – как первый утренний свет, каким он окажется, таким будет и предстоящий день», – сказал ты однажды, еще будучи школьником, и мама, что случалось крайне редко, похвалила тебя: «Молодец, хорошее сравнение», – потому, скорее всего, ты ее запомнил.
Первая фраза у Слепецкого смутила и даже немного испугала.
«В чистошерстяном светло-синем спортивном костюме с надписью “СССР” на груди Светлецкий сидел в своей квартире на краю ванны и задумчиво смотрел в воду. Весь последний год он просиживал здесь ежедневно по несколько часов кряду, после чего спускал воду, наблюдая за тем, как она исчезает – сначала медленно, плавно, потом все быстрей и быстрей, закручиваясь в воронку и всасываясь в систему канализации. “Вот так и моя жизнь”, – печально думал Светлецкий».
Ты испугался непонятно чего и от этого своего читательского испуга захлопнул книгу так, что раздался похожий на выстрел детского пробочного пистолета хлопок.
Он не был таким уж громким – гораздо тише того, когда в общей ты захлопнул «Войну и мир», но если там никто не обратил на это внимание, тут Слепецкий немедленно проснулся и выглядел при этом так, как будто не спал.
– Нравится? – спросил он, вглядываясь в тебя приветливо и пытливо.
– Угу, – давясь, ответил ты и вновь открыл книгу.
Конечно, это был не роман, а раздутая за счет бессмысленных описаний и пустых диалогов повесть – односложная, коряво написанная, местами пафосная, а в целом бессмысленная, на, как раньше говорили, производственную тему, где выдуманное, несуществующее производство подменяет и отменяет реальную жизнь. В свое время ты много таких повестей читал – в журнале «Юность» и толстых журналах, а также выходивших отдельными книгами, – читал всегда с мамой, и вы потом живо их обсуждали и, хотя ты не помнил ни имен авторов, ни названий, память о них сохранилась теплая и благодарная.
Но, приходится повторяться, что-то стало меняться в тебе и ты не мог больше читать подобную литературу даже из уважения к писателю, который подарил тебе свою книгу с дарственной надписью.
И потом, такой был период твоей жизни: ты не мог читать никого, даже Толстого, что уж говорить о Слепецком, – в этом смысле последнему не повезло. Впрочем, тебе не повезло больше. «Читать – значит жить», – считал раньше ты, но, читая «Счастливые воды», думал иначе.
Ты умирал, умирал как читатель.
Слепецкий требовательно смотрел на тебя, ожидая нюансов впечатлений.
– Оригинальное начало, – проговорил ты, пряча от стыда взгляд.
– Вы поняли, вы всё поняли! Я не сомневался! – воскликнул Слепецкий, заглядывая в твои глаза, пытаясь обнаружить там восторг. – Первой фразой своего романа я отсылаю читателя к «Мастеру и Маргарите». Это своего рода код, код Слепецкого. «В белом плаще с кровавым подбоем…» Шерсть – это здоровье и долголетие. И заметьте, не просто шерсть, а чистая шерсть, олицетворяющая чистоту натуры моего главного героя.
