Дина Рубина - Вот идeт мессия!..
– Да ты просто поехал… С тобой неинтересно уже… Ладно, забудем!
– Ну? Ну?!
– Да ну его к черту, Доктор! Завтра Иом Кипур.
– Да говори же ты, ватное мудило!
– Есть возможность… приторговывать… трупами. Доктор отшатнулся.
– Чем?!!
– Да пустяк – жмуриками… для страховых нужд… – Сашка заторопился объяснить: – Этого ж добра в России навалом… бесхозные бичи, там, бомжи…
– Да на хера они нам?! – испуганно спросил Доктор, совершенно голубой в холодном лунном свете.
– Вот и я говорю, – забормотал Рабинович. – Это – нет, это не для нас. А завтра вообще – Иом Кипур… Эх, древность, славная древность – где мой козел отпущения? Возложу грехи свои…
– Смотри, Рабинович! Как бы я тебя в психушку не упек…
И дальше их разговор стал и вовсе расплываться, таять, зависать рваными клочьями фраз и восклицаний.
Они еще выпили…
Ветер со стороны Иерихо совершенно расчистил небо, протер и отполировал звезды, начистил наждаком медные бока луны и, видать, подлил в этот небесный фонарь керосина – во всяком случае она уже светила приветливей и похожа была на тот главный генерал-фонарь, из которого четками высыпались на шоссе фонари-топазы. И только сильное опьянение спасло обоих мужчин от неминуемого безумия. Ибо человеческое сознание хрупко, а то, что произошло…
– Шшш! Идет кто-то!
– Да кто здесь ночью ходить-то будет? – буркнул Доктор.
– Тихо! – Сашка прислушался.
Тут и Доктору стало слышно, что из оврага поднимается кто-то вверх, к террасе, шумно дыша и отфыркиваясь.
– Арабы! – выдохнул Сашка. Подняться у него не получилось. Доктор взялся нетвердой рукой за горлышко пустой бутылки из-под «Кеглевича».
Нехарактерное для террориста пьяное отфыркивание все карабкалось и карабкалось вверх, и вот над бортиком террасы…
Да, только сильно прогретое алкогольными парами сознание могло вынести эту поистине жуткую картину: над низким бортиком террасы встал козел. Лунный диск, я извиняюсь, качался на его рогах. Борода его двигалась, как у лектора, подбирающего нужное выражение по сложной теме. И, как лектор, он тянул задумчиво: «Э… э-э… э-э…»
Бутылка выпала из руки Доктора и покатилась по полу.
– Это кто? – пролепетал он. – Серный… козел?
– Это – Азазеелл! – провыл Рабинович. (Уже потом, задним, что называется, умом, Сашка вычислил, что давешний пастушок-бедуин, вероятно, и искал этого паршивого козла.) Но ужас ночной так крепко обнял и сжал все его бедные члены, что минуты две Рабинович с Доктором только немо наблюдали, как козел объедает выращенные женой Роксаной цветы в псевдоамфорах.
– Да это козел! – сказал наконец Доктор. – Рабинович, это просто козел! И все.
– Вижу… – выговорил тот… – надо поймать.
– Зачем?
– Грехи возложить… и отправить…
– Да шугани его, к черту! И все. Вот напугал, сука! Пош-шел!
– Погоди! – Рабинович поднялся наконец из кресла, но сразу же опять сел. Во второй раз уже получилось и, покачиваясь, он направился к этому, надо сказать, огромному и заматерелому козлу-предводителю.
Доктор стал его отговаривать и не пускать. Забодает, говорил он, ну его к черту, Рабинович, тебе мало этой ночи, блядь, трепета? Забодает, и все!
Нет, я только возложу, возражал другой… я быстренько возложу и столкну его вниз. Старик, говорил он, пусти, если б ты знал – сколько у меня грехов, старик, когда еще случай представится!
И так, хватая друг друга за руки и друг от друга отпихиваясь, в обнимку они подобрались к козлу, продолжавшему спокойно, по-домашнему объедать флоксы и бугенвиллии.
Когда Рабинович ухватил его за рога, козел дернулся и отошел. Рабинович его преследовал, пытаясь возложить на дурную рогатую голову обе руки.
– Стой, сволочь, – бормотал он, – как же это делается-то? Как его держали, за хвост, что ли? Доктор, смотри, какая непристойная скотина!
– Это ты – непристойная ско-скотина… Заходи слева, слева… Да возлагай же скорее, дурак, он рвется!
– Держи его, я вспомню счас… Не знаю – с чего начать-то… Херней занимался! – торжественно и надрывно признался он. – Люди – делом, а я – херней…
Козел орал очень неприятным тенором, напоминающим, впрочем, докторский, когда тот брался петь с Рабиновичем на два голоса их любимую застольную песню «Степь да степь кругом». Рабинович никак не мог собрать все свои грехи воедино, они расползались, как вши по наволочке.
– Херней занимался! – выкрикивал он в искреннем отчаянии, но больше ничего вымолвить не смог.
К тому же он хватал козла за ноги и пытался даже зачем-то оседлать его; позже он не мог объяснить – зачем. Держи за рога, кричал он, главное – хватай его за рога…
Наконец козлу это надоело. Может быть, он решил, что недолгий привал на симпатичной терраске себя исчерпал.
Он дернулся, попятился и внезапным мощным рывком обрушился вниз, в овраг, увлекая за собой довольно крупную, хотя и очень пьяную очистительную жертву: Доктора.
38
К трем часам ночи он закончил верстать очередной номер «Полдня». Только тогда осторожно вынул ноги из тазика с водой, поднялся из-за компьютера, потянулся, почесал волосатый живот и как был – вольготно, в трусах (а кто его увидит в три часа ночи!) – оставляя за собой мокрые следы, вышел в коридор, в туалет.
Глубокая ночь – лучшее, тишайшее время жизни – всегда умиротворяла его. По ночам он и чувствовал себя лучше. К этому часу утихомиривался и закрывался даже престижный салон «Белые ноги»…
Впрочем, ни до служащих, ни до клиентов этого заведения Вите не было никакого дела: мощная решетка от пола до потолка, отделявшая вход в коридор второго этажа от лестничной площадки с лифтом, запиралась лично им с вечера на огромный амбарный замок.
В туалете он – по причине застарелого геморроя – пробыл долго, вышел в хорошем настроении. И сразу увидел: по ту сторону решетки, держась за нее обеими руками, стоял и смотрел на Витю большой и неудобный, странный человек с пронзительно красивым бритым лицом, несколько припухлым. Странным, в частности, казалось то, что, как и Витя, человек этот был полуголым, и каждый сантиметр его обширной, прекрасно развитой груди, а также предплечий и даже кистей рук был перегружен татуировкой. На разные темы.
Витя не сразу испугался. Вначале он решил, что это заблудший клиент престижного салона «Белые ноги». Поэтому приветливо проговорил на иврите:
– Эй, приятель! Ты слегка припозднился. Блядям тоже покой нужен.
На что странный тип, не отрывая пристального взгляда от Витиного живота, проговорил вдруг по-русски негромко, внятно и страстно:
– Сын человеческий!
Так, подумал Витя. Прелестно. Вот идет Машиах. .
– Я послан к сынам Исраэля, к коленам непокорным… – продолжал тот наизусть, – речей их не убоюсь и лиц их не устрашусь, ибо они – дом мятежный…
Витя и тут все еще не испугался. Имелся у них с Зямой кое-какой опыт по очистке помещений от Мессий.
– Что вам, собственно, угодно? – необычайно деликатно спросил Витя.
– Мне? Посцать, – сказал Машиах вежливо. – Пусти меня, сын человеческий! Я вижу цель свою за твоей спиной.
Витя вздохнул.
– Ссыте на здоровье. На улице, – не менее вежливо посоветовал он, правильно (редакторская привычка) выговаривая это слово. – Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее…
– На улице?! – тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. – Ты что, бля, тебя где воспитывали?!
Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения – смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.
– Отопри мне, сын человеческий! – попросил он опять. – Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.
А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в «кварке» не работает и верстать не умеет…
Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов решетку же он не выломает.
И тогда Витя сказал, себе на погибель:
– Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?
На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:
– Да что – решетка! Дело разве в этом… Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем… – Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то – glissando – скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучался, как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, – и ото так мы сцым, – продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета…
Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.
