Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Андрюша относился к этому куда проще, да и на их реставраторском отделении требования были другие. А Захар все искал лазейку к сердцу главного хранителя, что давал разрешение на копирование. И нашел! Путь к сердцу мужчины, думал он, взгромождая готовый холст на этюдник, напротив и чуть наискосок от картины Эль Греко «Апостол Павел и Апостол Петр», лежит исключительно через сердце женщины.
Выяснилось, что Марго, подружка дней суровых, ходит в плавательный бассейн вместе с дочкой главного хранителя Эрмитажа. Такой вот неожиданно стильный кроль судьбы… Пришлось потратиться на новые серые плавки под цвет глаз, и абонемент на целый месяц; эх, расходы, расходы…
Андрюша сказал:
— На женском поле вы разоритесь, виконт.
Захар ответил, разглядывая себя в профиль и анфас в овальном, треснувшем диким зигзагом зеркале мастерской:
— Напрасны ваши опасения, милорд. На женском поле мы соберем достойный урожай.
И собрал.
Со Светкой пришлось разбежаться очень скоро: она слишком серьезно восприняла его непременное и подробное восхищение девушкой после объятий, а не до — что сражало трепетных дам наповал и внушало надежды, но означало с его стороны только то, чем и было: благодарную нежность к подруге на короткий отрезок времени, а также на вечную память.
Он и вправду помнил их всех в подробностях и различиях, и не раз гневно возражал в ответ на расхожую поговорку какого-нибудь пошляка, что бабы, мол, все одинаковы. Нет! Они все были разными — и порой в жестах, в пластике, в ритме движения бедра какой-нибудь наладчицы станков с фабрики игрушек он совершал такие чудесные открытия, о которых подолгу думал и которыми мысленно любовался долгое время спустя.
Итак, со Светкой пришлось разбежаться (хотя всю жизнь он помнил ее внезапную бледность, когда губами осторожно охватывал редкого, карминного цвета сосок, будто кровь от ее щек приливала к груди; и прерывистый кроткий вздох после самого последнего глубокого выдоха — так душа отлетает в небо) — но разрешение на копирование во все дни недели, подписанное папой, уже лежало в кармашке просохших плавок…
* * *На броуновское движение за спиной он старался не обращать внимания. Быстро расставлял этюдник, выдавливал краски на палитру. Холст готовил заранее, и еще в мастерской, по репродукции, выверял масштаб и делал подготовительный рисунок на белом грунте, сверху покрыв его жженной умброй… Сейчас надо было пройти весь холст белилами, энергично моделируя формы, тогда полутона приобретают перламутровый тон, недостижимый простым смешением красок. Это была технология работы самого Эль Греко. Обычно, перед тем как приступать к копированию, Захар несколько дней изучал приемы работы художника, чего не делал никто из студентов, это была его тайна.
Он приступал к работе, и время зависало и словно бы глохло, поглощая, и как болото всасывая шумы, шаги, негромкие разговоры меж собой старушек-служительниц…
…А уставал внезапно и окончательно, будто иссякала внутри какая-то батарея; медленно снимал с этюдника холст, медленно счищал мастихином краску с палитры.
Во время работы на часы не смотрел, но в конце оказывалось, что простоял за этюдником он часов шесть подряд, с сосущим зверьком в желудке, с переполненным мочевым пузырем.
В тот день он закончил работу пораньше — практически копия была завершена, и он медлил, переводя взгляд с оригинала на свой холст. Соответствие цветовых градаций было делом даже не зрения, а какой-то мягкой горошины в мозжечке, к которой прислушивался весь организм. Пока не поступал удовлетворенный сигнал оттуда, глаз и рука напряженно искали, и всё искали мельчайшие отзвуки, отдаленное эхо цвета.
— …Невероятно! — тихо проговорил кто-то у него за спиной.
Обычно Захар не оборачивался на разные одобрительные или критические отзывы народа, которому принадлежит искусство, но этот голос его даже не окликнул, а круто развернул к себе. Он оглянулся и нахмурился. И вновь резко отвернулся, складывая тюбики красок в этюдник.
Провалитесь вы пропадом, утонченный сексопатолог, любитель Плавта, — идиотского Плавта, сожравшего наследный наш кубок! Кто знает, захотелось бы так яростно выкупать этот двухтомник, если б не холеная курчавая рука, по-хозяйски протянутая к книге через плечо нищего студентика — в уверенности, что тот сейчас же покорно вернет на прилавок ценное издание… И не забыть теперь этих горьких рыданий тетки и унизительную, постыдную сцену в антикварной лавке, с мозгляком Юрием Марковичем, что шарахался от одной стены к другой, сначала изворачиваясь в объяснениях, а потом уворачиваясь от кулаков бешеного Захара, пока не завизжал, не заплакал: «Что вы хотите от меня, негодяй?! Его купили, купили!!! Не помню кто! Не знаю» — и с ужасом вдавливаясь в прилавок: «Ми-ли-и-иция!!!»
— Мы ведь знакомы, правда? — улыбаясь в бородку, продолжал коллекционер. — У Минчина, помнится… А потом вы у меня из-под носа увели редкое издание Плавта. И мне кажется, вы почему-то сердитесь на меня, хотя это я должен сердиться. Имени вот не помню, виноват. Давайте же знакомиться! Я — Аркадий Викторович Босота.
Мягкий, теплого охристого тембра убедительный голос. И в самом деле: ни в чем он, этот Аркадий Викторович, по сути, не виноват. Сложилось так. Что поделать.
— Кордовин. Захар.
— Кордовин… — повторил Босота, осторожно пробуя незнакомую фамилию, обволакивая ее голосом, как хозяйка обволакивает пирог яичным желтком… И одобрительно кивнул:
— Захар Кордовин. Упрямое, крепко сколоченное имя, чрезвычайно художественное. Уверен, что скоро увижу его в выставочных каталогах! А я, признаться, поражен. Во-первых, стою у вас за спиною уже минут сорок, и как врач замечу — подобную физическую концентрацию в работе видел только у балерунов. У вас рука, плечи, спина и даже ягодицы как бы собраны в единый мускульный узел, вы — через руку и кисть — проводите на плоскость холста невероятную энергию. И в стилевом отношении: сначала я был уверен, что вас ведет интуиция. Теперь вижу, что вы не просто копируете, а знаете, что делаете. Понимаете в технологии Эль Греко. Это так необычно для… студента. Я ведь не ошибся, вы еще студент? Следил, с какой экспрессией двигается ваша кисть — Эль Греко тоже быстро работал. Вы многое угадали. И в лессировках тоже.
— Ну, это уже проще… — пробормотал Захар, невольно подпадая под обаяние этого богатейшего голоса, голоса-виртуоза.
Они вместе вышли из музея и пошли по набережной, то и дело останавливаясь и перескакивая с одной темы на другую. Пронизывающий ветер с Невы рвал полы плащей и грыз острыми зубами уши, но невозможно уже было расстаться.
— Как вы терпите этот ужасный климат, вы ведь не питерский овощ, нет? Эта смуглота, р-роковое байроническое сочетание черных волос и светлых глаз — нет, это южное, южное… Винница? Бывал, а как же… край благодатный. Вот уж действительно, где — тиха украинская ночь… Но как же вы тут прижились, голубчик, ведь город-то ужасен, фантасмагоричен? Ведь все кругом здесь только то, чего быть не должно… Не возражайте! Возьмите эти пресловутые белые ночи. Это ведь ненормально, противоестественно, мучительно! Поэтому-то питерцы — люди мизерабельные. Они любят плохую погоду — да-да, не смейтесь: в своей тарелке они чувствуют себя, только принакрывшись этим серым небом, как одеялом… И летом в Питере ужасно, если жара: плавится асфальт, влажно, душно, невыносимо… Знаете, мой отец утверждал, что никогда не видел Питер таким красивым, как в блокаду: мертвый город, заиндевевшие, как на хорошей гравюре, здания. Этому скорбному городу, выстроенному на болоте и на костях, идет умирание. Тень ему идет больше, чем солнце, и питерцы это чувствуют. Вообще, в этом городе человек упивается метелью, тьмой, одиночеством… Вы не согласны, парубок?..
И хотя Захар совершенно не был согласен с новым знакомым, его завораживало кружение этого голоса, с мягкими убеждающими интонациями, с гладкой, без единой помарки льющейся речью, парадоксальными утверждениями и скрытой иронией. Слушаешь и не понимаешь: шутит человек или всерьез говорит…
Но главное — Аркадий Викторович оказался кладезем разных художнических сведений, помнил весьма забавные детали событий даже и многолетней давности, связывал одно с другим и делал самые неожиданные выводы. Словом, человеком оказался занятным и острым.
—.. и что касается знаменитой «Бульдозерной выставки» в Москве, в 74-м, то я помню ее отменно, и как-нибудь подробно расскажу. А вы знали, что питерские власти тоже решили дать выставиться молодым художникам? Это было в ДК Газа. Собрали человек пятьдесят, подача картин шла за закрытыми дверьми. И, знаете, некоторые из этих пятидесяти художников благоразумно сняли свои работы буквально перед выставкой… Побоялись. Ведь КГБ тогда уже охотился за участниками квартирных выставок. Сереге Мануйлову сожгли ипритом задницу. Как? Да на стул распыляли. Присаживайтесь, говорят, присаживайтесь, что ж вы стоите, в ногах правды нет… Постойте! — вдруг, как очнулся, Босота. — Ну, а мы-то с вами чего стоим на ветру, как сироты? Вы ведь работали полдня? Слушайте, Захар, не зайти ли нам хотя бы вот в «Пельменную», а? Что-то и я проголодался.
