Xавьер Мариас - Белое сердце

Кустардоя я пока не видел. Думаю, что мы будем видеться иногда (почти всегда через моего отца, даже когда его уже не будет): есть люди, которые идут с нами по жизни с детства и остаются навсегда. Он, как и прежде, будет жаждать жить, стремиться прожить две жизни сразу, рассказывать невероятные истории из своей жизни. Но я не хочу о нем думать, хотя и думаю против воли.

Я еще не говорил с Рансом о том, что подслушал в ту ночь, совсем недавно, хотя эта ночь быстро уходит в прошлое, как и все в наше суматошное время, несмотря на то, что наше время вмещает в себя то же самое, что и все другие времена – одну не до конца прожитую, или может быть, уже наполовину прожитую жизнь каждого из нас: мою жизнь или жизнь Луисы. Возможно, мы с ним никогда не будем говорить на эту тему. Рансу, должно быть, тоже неизвестно, знаю ли я обо всем, он не выяснял у Луисы, рассказала она мне или нет. Отношения между ними, как мне кажется, не изменились или почти не изменились, будто и не было того вечера или он не принимался в расчет. Так лучше. Они очень тепло относятся друг к другу, Луисе нравится слушать его. Но одну перемену я в нем заметил: отец постарел и уже не так ироничен, он кажется почти стариком, такого раньше никогда не было. Исчезла былая уверенность в себе глаза уже не такие живые, в них уже нет того огня, они уже не смотрят на все с таким восхищением; его женственный рот, так похожий на мой собственный, окружен морщинами, брови уже не выгибаются дугой, он иногда продевает руки в рукава плаща, я уверен, что будущей зимой он уже всегда будет продевать руки в рукава пальто. Мы часто видимся. Я уже точно знаю, что буду постоянно работать в Мадриде, а сейчас я взял отпуск. Мы частенько обедаем вместе (иногда к нам присоединяется и Луиса) в «Ла Траинера», в «Ла Анча», в «Ла Дорада», в «Алькальде», или в «Николасе», «Ругантино», «Fortuny», в «Эль Кафе» или в «Ла Фонда» – ему нравится бывать в разных ресторанах. Он по-прежнему рассказывает мне истории из своего прошлого, из тех времен, когда он был молод, когда много путешествовал или работал в Прадо, истории про миллионеров или директоров банков, которые уже давно забыли о нем, – он теперь слишком стар и не может быть им полезен или интересен, ему уже трудно летать по всему свету на встречи с ними – люди с большими деньгами предпочитают, чтобы приезжали к ним. Им и в голову не придет самим поехать куда-то, чтобы встретиться со старыми знакомыми. Я много думал над тем, что Ране рассказал Луисе, а я подслушал, сидя в изножьи кровати и куря одну сигарету за другой. Когда-нибудь я забуду об этом, но еще не скоро, а пока я гораздо внимательнее, чем когда бы то ни было раньше – в детстве или в юности, – смотрю на хранящийся в доме Раиса маленький портрет той, что никогда не могла бы стать моей тетей Тересой. Наверное, так смотрят на портреты тех, кого уже нет с нами, и чьи черты (от досады ли, от того ли, что мы их больше не видим, просто ли от того, что у нас нет больше сил) стерлись из нашей памяти и их заменили фотографии, навсегда сохранившие наших близких неизменными, такими, какими они были в день съемки. Так смотрели на фотографии моя бабушка и моя мама: сухими немигающими глазами, глазами человека, который только что проснулся и не может понять, что происходит вокруг (так, наверное, смотрела Глория в последний миг – ее портрета нет, – если смогла повернуться лицом: ни о чем не думая, ничего не вспоминая, испытывая жалость или страх. Жалость и страх – чувства не мимолетные). На фотографиях эти люди постепенно взрослели, но никогда не старились, их лица, когда-то объемные, на снимках стали плоскими, их живые, подвижные лица мы быстро привыкли видеть застывшими, – да это и не лица, а только их изображения. Так мне предстоит смотреть на Ранса, моего отца, так привыкнет смотреть на мой портрет Луиса, когда меня уже не будет, и ей самой останется гораздо меньше, чем половина жизни. Неважно. Все это уже в прошлом, и ничего этого не было вообще, и никто об этом не знает. То, что Ране рассказал в тот вечер, вовсе не показалось мне достойным снисхождения и не вызвало у меня улыбки. Это показалось мне далеким прошлым.

¦i

Все принадлежит прошлому, даже то, что происходит в эту самую минуту.

Вряд ли я когда-нибудь еще услышу о Мириам, разве что она сумеет выбраться с Кубы, или эта новая Куба, с которой связано столько планов, вскоре начнет процветать, или ей подвернется какой-нибудь другой случай. Мне кажется, я узнаю ее где бы то ни было, даже если на ней не будет ни той желтой блузки с круглым вырезом, ни узкой юбки, ни туфель на высоких каблуках, впивающихся в асфальт, ни огромной сумки, висящей на руке, а не на плече, как носят сейчас, сумки, с которой она не расставалась, сумки, лишавшей ее равновесия. Я узнал бы ее, даже если бы она шла грациозно, туфли были бы ей впору, а рука не взмывала бы в жесте, означавшем «Поди сюда!», «Ты мой!» или «Я тебя убью!». Встретить Гильермо, наоборот, было совсем нетрудно – Мадрид такой город, где, к несчастью, рано или поздно все оказываются знакомыми друг с другом. Но его я не узнал бы: я никогда не видел его лица. Я видел только его руки и слышал его голос, а этого недостаточно, чтобы потом узнать человека. Иногда перед сном я думаю о них – о Мириам, о Гильермо и о его больной жене. Мириам сейчас очень далеко, а эти двое – в моем городе, возможно, даже на моей улице, или даже в нашем доме. Почти невозможно думать о человеке, чей голос ты слышал, и не представлять себе его лица, поэтому иногда я представляю себе Гильермо с усами, похожим на «Билла», и очень даже возможно, что это и есть его лицо. С ним я тоже могу столкнуться в нашем суматошном городе. Иногда я представляю себе Гильермо с лицом актера Шона Коннери, кумира моего детства, герои которого тоже часто носили усы, а иногда – с распутным костистым лицом Кустардоя, который то сбривает свои усы, то снова их отпускает, или даже с лицом Ранса, у которого тоже были усы в молодости, когда он жил в Гаване и позднее, когда наконец женился на Тересе Агилера и отправился с ней в свадебное путешествие, или с моим лицом, на котором нет усов и никогда не было, но, может быть, я когда-нибудь отпущу их, когда состарюсь, чтобы не стать похожим на моего отца, такого, какой он сейчас и каким я буду его помнить.

Много ночей грудь Луисы касается моей спины – даже во сне она старается прижаться ко мне. Она всегда будет там, так задумано и так будет всегда, хотя должно пройти еще столько лет, прежде чем это «всегда» осуществится, а значит, не исключена возможность, что со временем (в абстрактном будущем, которое и является важным) все может измениться, – и это меня очень огорчает. В такие минуты я хочу, чтобы никогда ничего не менялось, но все же не исключаю возможности, что однажды вечером женщина, с которой я пока незнаком, придет ко мне, разгневанная на меня, или с облегчением, потому что наконец нашла меня, но ничего мне не скажет, мы просто посмотрим друг другу в глаза, или молча обнимемся, или подойдем к кровати, чтобы раздеться, а может быть, она просто сбросит туфли, и я увижу ее ступни, которые она так старательно вымыла перед тем, как выйти из дома (потому что я мог их увидеть и ласкать их), и которые сейчас так устали и так болят оттого, что ей пришлось долго меня ждать (одна ступня даже испачкана об асфальт). Возможно, женщина зайдет в ванную и закроется там на несколько минут, чтобы осмотреть себя, привести себя в порядок и попытаться стереть с лица следы только что пережитого ею: гнева, усталости, разочарования и облегчения, подбирая то выражение, которое больше всего подойдет, когда она предстанет наконец перед мужчиной, который заставил ее ждать так долго, а сейчас сам ждет, пока она выйдет из ванной, – предстанет передо мной. Возможно, именно поэтому она заставит меня ждать намного дольше, чем это необходимо, закрывшись в ванной, а может быть, причина совсем в другом: ей просто нужно будет поплакать тайком, чтобы никто не видел с трудом сдерживаемых слез, и она присядет на крышку унитаза или на край ванны, снимет очки, если она будет носить очки, и будет плакать, уткнувшись в полотенце и вытирая им слезы, пока не успокоится, не умоется, не подкрасится и не выйдет, как будто ничего не случилось. Не могу исключить и такой возможности, что однажды этой женщиной будет Луиса, а тем мужчиной буду совсем не я, и этот другой мужчина потребует моей смерти: «Или он, или я». И когда он будет говорить «он», этот «он» буду я. Но в этом случае я буду рад уже и тому, что она выйдет из ванной, а не останется лежать там на холодном полу, с простреленной белой грудью и таким белым сердцем, в смятой юбке и мокрым от пота, воды и слез лицом, потому что струя била по кафелю, и капли, отскакивая, попадали на лежащее на полу тело, – капли, похожие на капли дождя, которые всегда падают в одну и ту же точку, и в этом месте земля, или кожа, или плоть размягчаются, образуя отверстие или даже русло, в отличие от тех капель, что падают из крана и стекают через сливное отверстие, не оставляя на кафеле никакого следа, или капли крови, которые тут же стирают тем, что попадется под руку – тряпкой, бинтом, полотенцем, иногда водой, а иногда рукой, собственной рукой того, кто истекает кровью (если он еще не потерял сознания) и не сам нанес себе эту рану; рука зажимает рану в животе, в груди или на спине. Тот же, кто сам поднял на себя руку, свою рану зажимать не будет, и кто-то его должен защитить. Защитником буду я.