Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел

— Что я сделал?

— Дмитрича зачем прогнали?

— Павлик к тебе привык... Он будет скучать.

— Павлик! — вздохнула Елена. — Павлик... — повторила она. — А вы?

— Я вас прошу, не уезжайте.

— Билет на руках...

— Мы его сдадим, сейчас же, немедленно.

— Зачем, для чего я вам нужна?..

— Елена... Вы мне нужны, мне... Согласны?

— Всего месяц прошел, как погиб Лева, я еще слышу его голос, шаги, и мне еще не верится, что его нет...

— Понимаю. Я могу ждать, я умею ждать. Поверьте мне — умею.

— Знаю, Степан, знаю...

— Вы будете работать в здешней школе. Я уже разговаривал с Водолазовым, он обещал... Павлик в следующем году пойдет в школу...

— А вот эти комнаты, стены, вещи... От них никуда не уйдешь. Они будут мне напоминать...

— Квартиру можно новую получить или в крайнем случае обменять... Дело не в вещах, от них всегда можно уйти, нельзя уйти только от самого себя... Давайте ваш билет, я сдам его в кассу. Будете жить под надежной охраной, никто не обидит... Мы же ракетчики, — улыбнулся Бородин. — На жизнь надо смотреть трезво, а в трезвости, как говорится, — мудрость человеческая.

— Степан, вы философ! — заметила Елена, чувствуя облегчение на душе.

— Где билет?..

— В сумочке, — показала она взглядом на стол.

На ходу, открывая дверь, Бородин крикнул:

— Лена, я ждать умею!

Она промолчала.

Секретарь райкома партии Мусатов приехал в полеводческую бригаду очень рано, едва забрезжил рассвет. Петр Арбузов заправлял трактор. Неподалеку смутно виднелся вагончик. Зорька была холодная, и Мусатова тянуло погреться. Словоохотливый Арбузов длинно рассказывал о споре, возникшем вчера между Водолазовым и Матвеем Сидоровичем Околицыным из-за нераспаханного участка на крутогорье.

— Околицын настаивает поднять эту землю под пшеницу, а Водолазов говорит: горох там посеем...

Мусатову хотелось спросить, как сам Арбузов считает. С Петром Арбузовым он познакомился еще летом, в тракторной бригаде. Бывший солдат тогда удивил его своим могучим ростом, крестьянской рассудительностью. Запомнился этот великан и тем, что он одним из первых привез в деревню семью — мать и братишку-подростка, которого сам обучает управлению трактором.

— Можно и горох попробовать. Спыток — не убыток, — ответил Арбузов, взгромоздившись на сиденье. — Братан, как там прицеп?

— Порядок, Петя! — крикнул подросток.

Мусатов тоже сел на трактор, решив до конца выслушать парня. Загон тянулся на несколько километров. Трактор шел споро, слышно было, как, шурша под лемехами, отваливается земля. Пахло прелыми корнями....

Мусатов подумал, что Арбузов стоит на стороне Водолазова, может быть, потому, что просто поддерживает своего бывшего командира, своего начальника. Но тут он вспомнил весенний случай с градированным суперфосфатом. Водолазов с огромными трудностями достал это удобрение (посылал Околицына за тридевять земель на завод минеральных удобрений, закупил два вагона), вместе с зерном высеял на трехстах гектарах и на этой площади получил пшеницы больше, чем со всего ярового клина в соседнем колхозе.

— Значит, спыток не убыток, говорите? — сказал Мусатов на ухо Арбузову.

— Конечно. Все новое поначалу кажется ненашенским. Но, я думаю, товарищ секретарь, Водолазов зазря спорить не будет. Полагаю, наш председатель давно все приметил, рассчитал, посоветовался со знающими людьми. Безоружным свою сторону он не станет защищать...

Арбузов рассказывал интересно, и Мусатов не заметил, как взошло солнце и степь, исполосованная широкими лентами зяби, предстала перед его взором широко, насколько видел глаз. У полевого вагончика он увидел Водолазова, без пальто и шапки. Мусатов соскочил на землю, попрощался с трактористом.

Водолазов гремел умывальником, шумно, пригоршней обливал лицо холодной водой, кряхтя и отдуваясь. «Хорошо, что поговорил с Арбузовым, — промелькнула мысль у Мусатова. Водолазов спорил о крутогорье не с одним Околицыным: сторонником Матвея Сидоровича был и сам Мусатов, он и приехал сегодня затем, чтобы окончательно решить этот вопрос. — Выходит, Водолазов прав, и колхозники его поддерживают. Зачем же черт принес меня сюда? — ругнул себя Мусатов. В кармане лежала вчерашняя газета, в которой было опубликовано решение Советского правительства об отсрочке увольнения из армии. — Скажу ему — заехал поговорить о международном положении... А-а, чего крутить, прямо и скажу: прав, Михаил Сергеевич, сей горох».

Но Водолазов уже знал о решении правительства: он выписывал газету «Красная звезда», следил за жизнью армии, находил в газете знакомые имена офицеров, узнавал о их службе и этим считал себя как бы постоянно связанным с армией.

Водолазов оделся, пригласил Мусатова позавтракать.

— Когда будешь поднимать крутогорье? — спросил Мусатов. Он развернул газету и, читая, обгладывал утиную ножку.

— Весной, под горох, если ничего не случится...

— Ну-ну... Спыток не убыток.

— Что? — Водолазов налил в кружку чаю и вонзил свой взгляд в Мусатова. — Не возражаете?

— Народ поддерживает, а я что, умнее? Нет, брат, голос народа — это голос партии, для меня это — закон, высший закон.

— А что же вы раньше противились?

— Не противился, Михаил Сергеевич, а изучал дело, как и вы, — прикидывал, рассчитывал, прислушивался к другим.

— Тогда по рукам?

Мусатов подставил большую крестьянскую ладонь. Водолазов впервые заметил шрам на кисти секретарской руки и сразу определил: след ранения, но ничего не сказал, хлопнул с душевным удовольствием:

— По рукам, товарищ секретарь!..

...Мусатов уехал под вечер.

Гудели тракторы, в лучах закатного солнца иссиня-черные полосы зяби покрылись бликами и напоминали широкие темные реки, взлохмаченные крупной рябью. Там и сям виднелись стога соломы. Ярко искрилась еще не успевшая почернеть стерня. Короткая сибирская осень подходила к концу, с гор наступали холода.

Водолазов, проводив Мусатова, долго стоял у вагончика, прикидывал итоги минувшего лета, и получалось как будто бы хорошо... Но почему же тревожно на сердце? Тревога вселилась еще вчера, когда Водолазов прочитал газету... О, это сердце, сердце военного человека, до чего же ты чутко и восприимчиво!.. Далеко-далеко, где-то в чужих, незнакомых джунглях, раздался выстрел — и ты уже на страже. Где-то, в какой-то маленькой стране, которую раньше не знал, повеет дымным ветром — и ты тотчас же всколыхнешься тревогой. Или радио, или газета принесет весть, пахнущую порохом, — ты тут же забьешься в ритме ином.

О, это сердце, сердце человека, испытавшего громы и молнии страшного военного лихолетья, как ты чутко, чутко к малейшим осложнениям в огромном мире!

Водолазова неудержимо потянуло встретиться с кем-нибудь из военных. Он сел в машину, привычно нажал на стартер, включил скорость. «Газик» быстро понес его по пыльной дороге. Ночь окутала степь, виднелись лишь редкие огоньки полевых вагончиков. Километрах в двух от пруда двигатель вдруг начал давать перебои, потом заглох — кончился бензин. Водолазов пошел пешком. Поднявшись на греблю, решил передохнуть. Сел на влажную от росы траву. Волна за волной нахлынули воспоминания...

Вот он, мальчишкой, соскальзывает с кровати, открывает дверь, выходит на крыльцо и останавливается. Тихо-тихо вокруг, даже воздух не шелохнется. Над рекой застыла белая шапка тумана. Кажется, побежишь и не провалишься, так и пойдешь по этой ватной горе до самого неба. На деревьях уже чуть приподнялись листья — еще минута, и они затрепещут, весело переговариваясь,

И вдруг где-то на окраине села ударит крыльями петух — раз, другой. В такие минуты хотелось сделать что-то большое и доброе, такое, чтобы люди сказали: «Спасибо, хлопец! В жизни ты нашел свое место».

Это чувство никогда не покидало Водолазова. Оно жило в нем всегда — и в годы отрочества, когда он деревенским подпаском знакомился с трудовой жизнью, и в годы юношества, когда учился сначала в семилетке, затем в сельскохозяйственном техникуме, и в годы первых шагов самостоятельной жизни, когда он работал полеводом, и в годы войны, когда боролся со смертью в госпитале...

Тогда, именно тогда, в полевом госпитале, он подружился с санитаркой Верой. Это была симпатичная девушка с большими глазами и добрым сердцем. Он увез ее к себе в дивизию, на передовую. Уже под Берлином Веру ранило осколком в голову. Он сам ее отправлял в госпиталь. Она лежала на носилках молча, а взгляд ее говорил: «Вот мы и расстаемся, товарищ майор. Не забудешь?» Уже после войны он разыскал Веру в московском хирургическо-черепном госпитале... Ее вылечили, но осколок не извлекли... Они поженились и прожили вместе десять чудесных лет! Потом... потом маленький кусочек металла, сидевший в ее голове, свел Веру в могилу. Она умерла мгновенно, сидя за столом и весело болтая о том, как они воспитают будущего ребенка, о котором мечтали долгие годы. Осколок унес две жизни — Веру и того, которого не успел увидеть Михаил Сергеевич...