Юли Цее - Орлы и ангелы
Какое-то время сижу возле нее совершенно спокойно, зажав сигарету воспаленным углом рта. Клара прекрасна, чтобы смотреть на нее не отрываясь, мне надо научиться моргать попеременно то левым, то правым глазом — и тогда я не упущу ничего важного. Отпихиваю пса в сторону, ее стерегущего, ложусь на мгновение рядом с нею, вкладываю наши тела, как фрагменты головоломки, друг в дружку, чувствую, что я расслабился, и наслаждаюсь успокоительным воздействием ее лишенной запаха кожи.
Затем копаю дальше. Почему бы мне не проработать всю ночь, Джесси бы порадовалась, она принялась бы подпрыгивать на обеих ногах сразу, показывая мне, что я должен ценить жизнь и элементарные вещи, в нее включенные: ночь, воздух, землю, червя и чего еще человеку надо. Проще копать дальше, чем оставить это занятие. Жак Ширак выходит из «домика» поглядеть на меня. Я нахожу ритм. Не то шорох, не то шелест, с каким лопата вгрызается в землю, мое дыхание со свистом и стук земли, падающей в колодец (мешок уже давным-давно засыпан), звуки в целом сочные и тяжелые, сливаются в гипнотизирующую музыку, и я принимаюсь и сам — каждый раз, занеся полную лопату над краем колодца, — издавать тихие звуки лишь потому, что все так прекрасно. Где-то во мне слышится капель, образованная мириадой капель, так бывает всякий раз, когда я думаю о Джесси, как будто я сам всего лишь дно сосуда, на которое капает вода, а ведь пока я копаю, я все время думаю о Джесси — о том, как она сидела тут, на краю колодца, кидала вниз камешки и ждала, пока они не ударятся о дно, и при этом она, должно быть, думала о Шерше, которого любила всей душою, хотя он к ней и не вернулся, и я точно знаю, что она была не способна это понять и поневоле верила поэтому, будто она виновна в его смерти из-за того, что не сдержала страшной клятвы, и тем не менее не переставала ждать его, пока ей не дано было убедиться собственными глазами в том, что он мертв.
Неотступно я думаю и о том, что у меня даже нет фотографии Джесси и что я с удовольствием подарил бы ей еще что-нибудь, но так и не знаю, где находится ее могила. Если у нее вообще есть могила. И, как лопата полная земли за лопатой, точно такими же толчками мне в голову протискивается мысль, что здешний кит, которого я как раз сейчас захораниваю, может оказаться вовсе не Шершей, а Джесси. Или ими обоими.
Надо прекратить, не то я сойду с ума.
Рядом с Кларой мое бурное дыхание успокаивается, я вновь и вновь глажу ее по волосам. Просто потому, что мне не выдержать ожидания, слишком уж я взволнован. Выкладываю «дорожку» сантиметров в сорок длиною, хотя сердце и без того в панике стучится о ребра с такой силой, что удары отдаются в груди, на запястьях и под коленками. После приема порошка мне в голову приходит, что, находись на дне колодца нечто плотское, это наверняка уже можно было бы учуять; мысль немного успокаивает, вот только сердце не унимается, я вновь прижимаю голову Клары к груди, чтобы она послушала, ей наверняка понравится: двести ударов в минуту, двести bpm. Становится ясно, что необходимо что-то сделать, необходимо сдвинуться с места, мои веки вздрагивают все быстрее, моя правая нога дергается, мне еще только не хватало эпилептического припадка. Загоняю пса в «домик» к Кларе и запираю дверь снаружи.
Ночь вроде бы на пару градусов прохладнее предыдущих. Что ж, по моим выкладкам, это вполне логично. Сейчас, похоже, конец августа, значит, жара должна пойти на убыль, если, конечно, Земля не застыла на орбите, значит, рано или поздно пойдет дождь, и может быть скоро.
У меня возникает подозрение, что Клара в «домике» всего-навсего дожидается дождя, подобно какому-нибудь растению пустыни, в засуху становящемуся бурым, плоским, на долгие месяцы сморщенным и даже в биологическом смысле мертвым. Но под воздействием влаги оно за считаные минуты волшебным образом расцветает, оно вырастает чуть ли не вдесятеро, становится зеленым и разве что не прекрасным. Этот феномен я словно бы вижу собственными глазами, я даже припоминаю, как называется данное растение — иерихонской розой. И тоже словно бы собственными глазами вижу Клару: на четвереньках выползает она, едва с неба закапало, во двор и остается под дождем, пока не наберется сил подняться на ноги и пойти, ни на кого не опираясь, после чего сразу же уходит отсюда, на сей счет нет ни малейших сомнений. Такое объяснение ее нынешнего паралича представляется вполне уместным. Она в биологическом смысле мертва. Надо бы послушать прогноз погоды. Надо бы купить садовый шланг, прикрепить его к водопроводному крану во дворе и пустить воду на крышу, забарабанить по оконным стеклам, чтобы проверить, как отреагирует Клара и не выползет ли она какое-то время спустя на четвереньках на крыльцо. Иерихонская Лиза.
Но сейчас у меня нет времени. Я закрываю и ставни, и возникающий при этом ветерок и впрямь кажется мне подозрительно холодным и, если угодно, даже влажным.
В этой проклятой Богом части города едва ли найдется стоянка такси. Бегу вдоль по Оттакрингерштрассе, мимо цифрового табло, на котором значатся двадцать восемь градусов тепла, два сорок три ночи и безопасные показатели всех мыслимых и немыслимых загрязнений, включая даже озон. Это пропаганда, разозлено думаю я, табло внушает мне, будто стоит совершенно нормальная ночь, и мне уже не выкинуть этого из головы. Картонка под мышкой — изрядная помеха ночному стайеру.
Оперная площадь, говорю я, поехали, старина.
Шофер невозмутимо спокоен, и его стоическая лень идет мне на пользу. Мне ведь и самому спешить некуда, спешить некуда. Таксиста не удивишь, чего он только не повидал на ночных дорогах. У него «даймлер» той же модели, что у моей матери.
А сейчас помедленнее, говорю.
Бесшумно катим по первой полосе вдоль по Рингу. Кое-где на скамьях под деревьями коротают ночь бродяги. Раскрываю картонку, достаю купюру в тысячу шиллингов, выхожу из машины прежде, чем водиле придет в голову подумать о сдаче. Он успевает бросить быстрый взгляд в картонку, и по его гримасе я вижу, что стоицизм на этом и заканчивается.
Стою неподвижно, пока он наконец не трогается с места, потом смотрю на витрины, проверяя, выставлены ли в них все те же картины. Не обнаруживаю ничего красочного, только забавные коллажи из серого папье-маше работы какого-то другого художника. Глубина помещения просматривается плохо, лишь какие-то темные пятна на стенах, а посредине зала некий сравнительно крупногабаритный предмет, ничем не подсвеченный, но ловящий блики невесть откуда.
Подхожу к боковому входу в здание, нажимаю на кнопку звонка и давлю, не отпуская пальца. Звонок похож на пение птичек на ветвях соседних деревьев, давно пора бы их всех передушить. Ничто не дает мне повод подумать, что владелец галереи живет прямо над нею, это всего лишь попытка. Но вот меня спрашивают в домофон, кто я такой.
Экзальтированный клиент, отвечаю, с целым ящиком денег.
Когда дверь отпирают изнутри, первой мне бросается в глаза рука, сжимающая вальтер; из точно такого же застрелилась Джесси. Судя по всему, Герберт снабжает банду из арсенала немецкой полиции.
Узнав меня, он, однако, сразу же убирает оружие.
Какой, говорит, сюрприз, это ты, размазня.
И принимается хохотать. Какое-то время он кажется мне призраком, кажется порождением моего больного сознания в результате достигшей определенного уровня перегрузки; о чем-то таком я слышал, хотя никогда в это не верил.
Заходи, говорит, я, знаешь ли, еще не ложился.
Vade retro,[30] говорю, какого черта ты тут делаешь?
В некотором роде я в отпуску, отвечает. Жду, пока не закончится весь этот цирк, а потом с чистой совестью выйду на работу.
Выражайся конкретней, говнюк, говорю я ему, что именно ты делаешь В ЭТОМ ДОМЕ?
Послушай, говорит он, это как-никак дом моего родного отца.
Плохой приход, отвечаю, очень плохой приход.
Ставлю картонку на пол, лезу в карман брюк, достаю то, что буквально прилипает мне к пальцам, сую в нос, нюхаю, остаток слизываю с ладони.
Хе-хе, говорит он, сбавь обороты. Ты и так на взводе.
Глаза слезятся, он предо мной как в тумане. Значит, звукооператор Том сын галерейщика. Того самого галерейщика. А почему бы и нет? Да и наплевать.
Ладно, говорю, спасибо, что разъяснил. Но послушай, мне нужно не к тебе, а на первый этаж, в галерею. Хочу кое-что купить.
Покупатель из тебя тот еще, говорит Том. Покупаешь прямо у Руфуса, да вдобавок не выходя из дому. Мировой рекорд. И это мне по душе. Вот только струна, того гляди, лопнет, скрывать от тебя не стану.
Кстати, насчет лопнувшей струны, говорю. Ты парень тертый, вот и объясни: КАКОГО ХУЯ ни один ХУЙ СОБАЧИЙ не приходит по нашу душу?
Не кричи так вульгарно, отвечает Том, соседи.
Отвечай на вопрос, говорю.
