Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия
И я встал на капот, а затем вскарабкался на крышу и еще раз приложился к бутылке, а затем принялся прыгать на крыше, изо всех сил стараясь отталкиваться посильней, вверх–вниз–бум, бум, бум, бум, вращаясь в прыжке и мысленно восклицая: — Вот так–то, козлы вонючие! Ну–ка, поймайте–ка меня! Да, да–а–а, побейте меня, если можете, уроды блядские!
И я грозил всему миру своим огромным серпом, потрясая им в воздухе: головы катились, катились головы, реки крови, сточные канавы, полные алого сока, горы обезглавленных и четвертованных трупов нечестивцев. Вжик! Вжик! Массовое истребление, массовая смерть, массовое кровопролитие — от моей собственной руки. Вжик! Вжик! Моею собственной рукой — вжик! вжик! моею собственной вжикающей, сребро–блещущей, серпоносной рукой.
И тут внезапно краешком глаза я увидел алое пятно на задней стене лачуги, а когда я пригляделся, то чуть не свалился с крыши автомобиля на землю. Кто–то проник в мое Святилище, в мое Царство, мое убежище и оставил отвратительные следы своего вторжения!
Я спустился с крыши «шеви», не в силах оторвать взгляда от стены, еще раз приложился к бутылке, заткнул ее пробкой и смело направился к месту преступления.
Прошло несколько секунд, прежде чем я до конца понял, что произошло.
— Они решили покуситься на мою собственность, и я ничего не могу с этим поделать, — подумал я. — Ничего.
И тут же легионы бормочущих голосов, словно множество болтающих без умолку карликов и гномов, вбуравились в мой мозг, подсказывая мне выход из создавшегося положения. Единственный выход.
Я подобрал окровавленный молоток и сжал изо всех сил рукоять в руках.
— Они пришли и надсмеялись надо мной, не опасаясь ответного удара. Скоро они перестанут шутить шутки, возьмутся за дело всерьез и прикончат меня. Я не знаю, сколько их будет — трое, четверо, десятеро или двадцать, — этого я не знаю, но они придут и убьют меня. Если бы, по воле Божьей, я не провел эту ночь под мостом, а не здесь, то на стене распяли бы меня, — рассуждал я.
И тогда при помощи молотка я выдрал из стены три шестидюймовых гвоздя, на которых была распята сука дикой собаки, и позволил окоченевшему трупу тяжело плюхнуться на землю и перевернуться на спину посреди пыли, затвердевшей от свернувшейся крови. Передние лапы суки были вывернуты в стороны под неестественным углом, в то время как задние были переломаны в бедрах и лежали в пыли, скрещенные, словно стрелки часов. Голову я нашел только поздно вечером в бочке–мусоросжигателе: она была размозжена и превращена практически в фарш, а по ее поверхности ползали целые тучи муравьев.
Назад пути не было. Требовалось срочно принять ряд ответственных решений. Я получил крайне важные распоряжения. Мне оставалось только повиноваться.
Знаете, я не перестаю задаваться вопросом, какую роль играете во всем этом вы.
Да, вы, вы — тот, кто сидит и слушает меня с видом, не предвещающим ничего хорошего. Я в том смысле, что — на чьей вы стороне? Интересно было бы знать.
Как вы выглядите? У вас, часом, не длинное, узкое лицо, а на голове — не седой ли парик, а в руке — не деревянный ли молоточек, которым вы постукиваете по столу? Не отсюда ли все те странные перестукивания, которые я слышал в последнее время? Правда, мне–то казалось, что это признаки какой–то более кипучей деятельности. Ну, скажем, плотницких работ. Не строите ли вы, часом, виселицу для меня? Не носите ли вы черный колпак палача? Не проводите ли вы всю жизнь среди рубанков или опилок, сколачивая кресты? Я не могу избавиться от ощущения, что вы чего–то ждете. Может быть, вы — просто большой черный стервятник в черном цилиндре и с сосновым гробом под крылом? И все эти странные хлопающие звуки, которые я слышал в последнее время, — это все тоже ваших рук дело? Наверное, мы с вами никогда прежде не встречались. Я в том смысле, что вы, скорее всего, относитесь к тому же разряду, что и исполнители эпизодов и участники массовки, которые выходят на сцену только в последней картине с лицами, искаженными гневом и отвращением, вызванными совершенными мной ужасающими деяниями. Вы размахиваете над головой вашим наивным, самодельным оружием — оралами, перекованным на мечи, баграми, превращенными в копья, — и восклицаете: .
— О ужас! Ужас! Посмотрите, что он совершил! Он убил нас всех, а мы об этом даже и не знали!
А может быть, и вы продались врагу? Может быть, вы — его соглядатай? Его шпион? Может быть, вы поставляете моим противникам ценную информацию?
Может быть, именно поэтому мои падающие вилы так и не сработали? Может быть, именно с вашей помощью некто решил, что не составит никакого труда пробраться в мое Царство и распять одного из моих подданных? Потому что этот некто знал, что я скрываюсь в норе на другой стороне города? Не поэтому ли те шестеро жалких преступников застигли меня врасплох вчера? Интересно было бы знать. С ними и со мной все ясно, а как насчет вас? Как насчет вас, таинственный третий, мой слушатель? На чьей вы стороне?
Кто я? Быть! Хмм. Или не быть? Или скорее не быть, чем быть? Я не то чтобы спрашиваю у вас, но — я тону, следовательно, существую! Да? Итак, кто же я всетаки? Есмь. Не семь. Есмь неесмь? Я в том смысле, что хочу посоветоваться с вами. Что бы вы стали делать, очутись вы в моем положении, интересно было бы узнать? Для меня–то сейчас подобные эсхатологические рассуждения являются плачевной тратой времени.
Но все равно забавно, как стремительно возрастает цена времени в тот момент, когда вы решаетесь продать его. А вы так не считаете? Алло! Так или иначе, я еще не состриг все свои купоны. У меня все еще остается в распоряжении несколько заляпанных грязью мгновений. Мои руки, ноги, туловище и детородный орган ушли из мира навсегда, и никому никогда уже не суждено узреть их в их земной форме. Никому никогда не суждено. Ни ни не. Проще сказать, меня почти уже нет. И сие неизбежно ограничивает свободу моего выбора, ограничивает жестко, но все же остается еще некоторый простор для принятия решения — ну, например, тонуть или не всплывать? Закрыть глаза или не — обождите — о, эти миазмы! — они жгут мне глаза — придется ненадолго зажмуриться — черт, как давит на грудь — подождите — подождите, пожалуйста, совсем чуть–чуть — Юкрид стоит во дворе с открытым ртом, изумленный, дыша коротко и часто.
Обезглавленная собака лежит в пыли у его ног. Из–за своей сутулой осанки он похож на дрессированного шимпанзе, которого одели в капитанский китель, дали молоток и чучело собаки и ждут, что он продемонстрирует сейчас какой–нибудь трюк с этим реквизитом. Юкрид слегка шевелит мертвое тело ногой, затем откидывает туловище назад, обращает лицо к небу и, оскалившись, шипит, словно дикий зверь.
Я носился по двору, злой как черт, скрежеща зубами и нанося молотком удары по тысячам воображаемых лиц, которые парили у меня перед глазами, кроша черепа моих врагов как яичную скорлупу — о, все эти злорадные хари, которые стоят на моем пути! Я разбивал вдребезги их идиотские морды. Но это не приносило мне облегчения. Даже когда я в изнеможении упал в пыль, закрыв слезящиеся глаза, и попытался посмотреть с позиций высшего существа на все эти воображаемые акты мести, терзавшие мой рассудок, я все равно не находил никаких оснований, чтобы утешиться, вообще никаких оснований, чтобы утешится.
Но по прошествии какого–то времени кипящее море крови и плавающее в нем расчлененное человечество все же испарились куда–то из моей головы, и на их месте воздвигся порожденный хаосом столп трезвого и холодного расчета. И засим последовало серьезное обдумывание того, приемлемы или нет условия договора. Да, да, распростертый под яростно палящим солнцем, я сражался с очень взрослыми и очень вечными проблемами. Вот послушайте.
Бешено размахивая молотком, Юкрид носится по двору, лавируя между развешенными для просушки шкурами, затем, добежав до сложенной из мусора высокой стены, прикладывает ухо к немой жести, глухой доске и мертвым камням и начинает слушать.
Я обратил свои мысли к этому — к этому мрачному месту, где ничто не вырастает прямым — к моей вотчине — моим топям — моему сумрачному святилищу. Я вспомнил брачные чертоги, куда так много лет тому назад являлся мой ангелхранитель, вспомнил мой храм, полный святынь, сокровищ и одиноких услад. Там, в моих мрачных угодьях, я провел тысячи часов вдалеке от насмешников и невежд, не опасаясь вторжения людей и не страшась побоев. Там я, не тревожимый никем, предавался безобидным забавам с грезами и фетишами.
Затем Юкрид принимается крушить стену молотком, но внезапно застывает, словно услышав что–то, и стремительно пересекает двор, на бегу наступив на чью–то челюсть. Приложив ухо к стене на другой стороне двора, он прислушивается, не раздается ли снаружи каких–нибудь звуков, после чего снова принимается сокрушать стену молотком, клацая при этом зубами.
