Эльфрида Елинек - Алчность: развлекательный роман

Назад к жандарму Курту Янишу: у него в эти дни будто отрицательная договорённость — не брать никаких денег. Всё-таки сумма любезностей, которые оказывают ему женщины, которых он заворачивает на обочину, разворачивает и снова оставляет недоеденными, во всё ускоряющемся темпе (у него едва хватает времени осведомиться, какое значение может иметь для него такое знакомство, он пялится в раскрытые права, на золотые цепочки на шее, на меховые воротники, кольца, часы, которые тянутся к нему, как наглые ползучие растения, которые знают, что их не рассечёт мачете маньяка-убийцы. Он слышит оправдания, которые всегда преподносятся в одном и том же тоне, но он не слушает эту полуправду, он, в конце концов, свою знает наизусть, зачем ему чужая, он предпочитает следить, куда якобы нечаянно как бы блуждают вроде бы потупленные взгляды женщин — от пронзительно голубых глаз жандарма вниз, прямо к его ширинке, прямиком, эти жадные, хваткие глаза женщин, и всё-таки, ну почему они так нерадиво, так неряшливо прикрыты — лишь защитным слоем туши для ресниц, которая первоначально должна была, видимо, подчеркнуть эти взгляды, придать им беззащитность в их маленьком сказочном лесу, в который человека потом так и потянет. Но придётся, видно, заплатить за вход, вместо того чтобы собрать там что-нибудь и унести домой, так что лучше мы оставим это), эти обширные знакомства суммируются, нагромождаются, как снега на альпийских вершинах, такие же холодные и такие же бессмысленные. Ну, некоторые находят удовольствие в том, чтобы, пристегнувшись к моей легковой машине, пуститься во все тяжкие, вперёд и вниз, ниже, ещё ниже, вот и вся прибыль. Но жандарм хочет всю прибыль себе одному. Ему приходится спускаться с горы из-за спортсменов. Или подниматься в гору, смотря по виду спорта. Но наверх мы можем подняться и на лифте или на подъёмнике. Разговоры идут, слухи ползут, женщинам, кажется, нравится облик жандарма, но они, кажется, инстинктивно чуют его нарастающее отчаяние, в данный момент его многовато для милой договорённости о свидании, к сожалению, знаете ли, сейчас это для меня сложно, я уже пережила кое-что, это было нелегко, и, если я и сделаю ещё одну попытку, на сей раз это не должно быть сопряжено с такими трудностями. У меня есть своя позиция. Я ведь тоже хочу иногда просто спокойно валяться перед телевизором, смеяться или плакать, с телевизором не бывает одиноко. Эти женщины уже явно догадываются, что им придётся что-то вкладывать в мужчину, а раньше они догадывались лишь неявно и изредка, и они отшатываются, эти женщины сельской дороги, одни добродушно, другие бездушно, третьи задушенно. А ведь они должны рискнуть всем своим состоянием, чтобы спасти жандарма. Это недоброе начало, потому что оно вовсе не начинается. Я в который раз вам говорю, этот мужчина — мрачная фигура, об этом мне уже не раз сигнализировала его униформа. Не хочет ли он завести со мной шашни, спрашивают себя женщины, которых он обстреливает своими синеокими взорами из-под ресниц и из-под густых русых волос, взорами, которые должны заявить сами на себя, но могут только выписать квитанцию на штраф, взорами, после которых уже можно смело запускать руку ей за пазуху и заглянуть в вырез блузки ли, кофточки, мягкого джемпера. Сколько деревишек и дровишек у неё перед домишком и сколько камешков рассыпано на подъездной дорожке? Куда девалась прежняя уверенность в оценке? Раньше жандарм не знал промаха. Господин Яниш, послушайте меня, over and out? Теперь спешите, куйте железо, пока горячо, эта известная вам дама — не для известных часов, а на всякий случай, какой только может быть, и лучше подступиться к ней в качестве просящего, ей бы это понравилось, это бы ей показало, что он уценён и она наконец может его себе позволить. С честолюбивыми такое случается. Они часто кажутся нам такими маленькими по сравнению с их запросами и целями, которые они нам преподносят, загримировав их под важные дела, чтобы мы отнеслись к ним подобающе. Но постепенно и они падают в цене, эти чужие дела. Женщина, которая любит музыку, знает её и сама исполняет, на поводке, всегда у ноги, вот чего хотелось бы жандарму, тогда бы ему не пришлось о ней заботиться, и, если музыка однажды замешкается в каком-нибудь углу (разве начало этой сонаты исполняется не быстрее, а этот финал не медленнее, чтобы можно было различить каждый звук по отдельности?), её тут же грубо дёргают за ошейник. Я пока не могу этого как следует понять, но эта женщина, может быть, именно сейчас, в неподходящий момент, обнаруживает нечто вроде достоинства, так она, по крайней мере, это называет, и это открытие приносит ей огромную радость, как всё новенькое. Но долго это не продлится. Сидеть! Место! Пусть себе играет свою музыку, и там, где ей было сказано кем надо; и она всегда послушно возвращается назад, когда CD- плеер снова ставят на начало, она доходит только до неё, музыка до женщины, которая одну только музыку и понимает. Почему же жандарм не возвращается? Почему он даже не побеспокоится, что она, всегда униженная им, на сей раз вдруг не открывает дверь? В отличие от него, музыка хочет, в конце концов, только себя, поэтому нам так легко вообразить себе, что она написана исключительно для каждого из нас, что одни только мы можем её правильно понять. Музыка тут ни при чём, она нетребовательна, она хочет лишь снова и снова повторяться в наших концертных залах, чтобы звучать всегда так, как на CD у нас дома, хотя многие люди клянутся, что на этот раз она звучала совсем не так, как в прошлый. Чтобы действительно каждый, даже лишённый слуха, человек запомнил её и, чтобы запомнить её ещё лучше, купил и CD в качестве образца для действительности. Вечный круговорот и в большом, и в малом, вечное возвращение. Жандарм больше не хочет возвращаться к себе, он лучше задержится, и можно сказать: он не знает себя, иначе бы захотел, может быть, познакомиться с собой. Вот новый молодой коллега, с которым он действительно хотел бы познакомиться поближе, которому он недавно, как бы невзначай, подул в затылок, его дыхание, он чуть было на мгновение не приник щекой к мягкому месту над его ключицей, но не посмел. Тогда он лишь ткнул молодого коллегу кулаком в бок и затеял с ним шуточный поединок, смеясь при этом, и потом ещё полдня не вешал голову. Казалось бы, чего жандарму ещё: у него есть домик, семья, внук, мимо него проносятся матттины, любую из которых он может остановить в любой момент одним движением руки. Но ему подавай непременно ещё один дом, и ещё один — зачем, ведь не может же он жить сразу в нескольких, эта перелётная птица. Срывать с чужих женщин прозрачную плёшу, пока ещё с души не воротит, вытряхивать содержимое упаковки, и вся работа, чтобы самому потом упаковаться — и влезть в чужую упаковку, ещё полную крошек от чужого тела. Он хочет заполучить состояние женщин, этот мужчина, для этого у него есть все способности, которые, однако, начали его понемногу покидать. Мужчины своё не упустят. Но женщины, похоже, недавно, как уже было сказано, что-то заподозрили, не то, что замышляет этот мужчина, до этого им никогда не дойти; но чего бы там ни было, с непоследовательностью, которую молва приписывает этому полу, любой ценой они больше от жандарма не хотят. Они не знают, что ничего не хотят от него потому, что ничего не хотят давать ему за это. Боже милостивый, эта шлюха, которая берёт всех подряд, ещё церковь не открылась, а она уж смотрит, кому бы службу сослужить, но давать за это хочет как можно меньше! Лучше бы Господа Бога подвесили за ноги, не столько для того, чтобы ускорить его смерть, сколько для того, чтобы поскорее утолить любовную тоску людей, в атомный век, когда в любой момент всё можно превратить в руины, хотя война в принципе миновала. Если бы люди увидели нечто столь ужасное, как распятый вверх ногами, они бы заметили, как хорошо идут дела у них самих, и больше бы вообще не имели никаких потребностей, думаю я. К Умирающему Стоя, верному преданному своему Отцу они уже явно привыкли, верующие этой церкви, которые с незапамятных времён получают неприкрытую подмену и только того и ждут, чтобы наконец самим ворваться сюда подменными всадниками Апокалипсиса и обанкротить весь мир, который никогда их ничем не одаривал. Целые империи пернатых роются в пыли или в листве живой изгороди, вянущей от экономических передач на бизнес-канале, и даже Господу Богу нашему пришлось лечь в гроб и грызть там траву, так и не найдя в ней ни зёрнышка, подобно беспризорной домашней птице, — ведь правда же, это очень человеческая религия, крестьянство, да? Он ведь умер ни за что ни про что, Бог-то. Эта религия, она вся про нас, вам не кажется? Колокольчики звонят, и женщины поглядывают по-особенному, когда священник хорош собой, да, даже благонравнейшие. Всё идёт прахом. Око за око. С любым ужасом, какой только можно представить, люди уже свыклись. Только любви они единственно по-прежнему хотят, ещё раз пережить её, на сей раз без ошибок, с правильным партнёром. Они хотят видеть возлюбленного в радости, иначе им не в кайф.