Иэн Макьюэн - Сластена
Утром я проснулась под мягкий треск электрической машинки. Я поцеловала его в макушку и отправилась на субботний базар. Купила еду, набрала газет и села в привычной кофейне. Столик у окна, капучино, миндальный круассан. Чудесно. И великолепная рецензия в «Файнэшнл таймс». «Когда читаешь Т. Г. Хейли, возникает ощущение, что тебя слишком быстро везут по горному серпантину. Но будьте уверены: этот лихой экипаж прочно держит дорогу». Я предвкушала, как прочту это Тому. Следующей в кипе была «Гардиан» с фамилией Тома и его фотографией в «Дорчестере» на первой полосе. Хорошо. Целая статья о нем. Я прочла заголовок — и похолодела. «МИ-5 спонсирует лауреата Остеновской премии».
Меня чуть не стошнило тут же. Первая глупая мысль была: ни за что ему не показывать. «Надежный источник подтвердил газете, что фонд «Фридом интернэшнл», возможно, не ведая о том, получил средства от другой организации, частично финансируемой учреждением, которое, в свою очередь, окольным образом субсидировалось секретной службой». В панике я пробежала статью. Ни слова о «Сластене» и других писателях. Зато точный рассказ о ежемесячных выплатах, о том, как Хейли оставил преподавательскую должность по получении первой, а затем — это уже не касалось нас прямо — упоминание о Конгрессе за свободу культуры и его связи с ЦРУ. Затем, для пущей сенсационности, снова вытащена на свет история с «Энкаунтером». Сообщалось, что Т. Г. Хейли писал «резкие антикоммунистические статьи о восстании в Восточной Германии, о молчании западногерманских писателей по поводу Берлинской стены и недавно — о преследовании поэтов в Румынии. Вероятно, он как раз та родственная душа, каких секретные службы хотели бы видеть как можно больше на наших берегах: писатель правых взглядов, скептически относящийся к левым симпатиям своих коллег. Но при такой интенсивности тайного вмешательства в культуру неизбежно возникнут вопросы об открытости и о свободе художника в нынешней обстановке холодной войны. Никто пока не сомневается в честности остеновского жюри, но попечители, возможно, заинтересуются тем, какого сорта победитель выбран почтенным комитетом и в каких секретных учреждениях Лондона захлопали пробки шампанского, когда была объявлена фамилия Хейли».
Я прочла статью еще раз и двадцать минут сидела не шевелясь, забыв о моем остывающем кофе. Теперь это представлялось очевидным. Иначе и быть не могло: если бы я ему не сказала, сказал бы кто-то другой. Наказание мне за трусость. Как отвратительно и нелепо я буду выглядеть, оправдываясь с честным видом — припертая к стенке. Милый, я потому не сказала, что люблю тебя. Я боялась тебя потерять. Да уж, положение — красивее не бывает. Мое молчание, его позор. Я подумала отправиться прямо на вокзал, сесть в первый же лондонский поезд и исчезнуть из его жизни. Пусть один встретит бурю. Опять трусость. Но он же все равно не захочет видеть меня рядом. Так и вертелись мысли по кругу, хотя понимала, что выхода нет, мне придется держать перед ним ответ, пойти к нему и показать статью.
Я взяла купленного цыпленка, овощи и газеты, расплатилась за несъеденный завтрак и медленно пошла наверх к его улице. Еще на лестнице услышала пишущую машинку. Сейчас она должна будет замолкнуть. Я вошла и подождала, когда он обернется.
Он увидел меня, слегка улыбнулся и хотел продолжать, но я сказала:
— Лучше посмотри на это. Это не рецензия.
Газета была сложена статьей вверх. Он взял ее, отвернулся, чтобы прочесть, а я в оцепенении размышляла, собрать мне вещи или так сбежать, когда дойдет до дела. Под кроватью лежал мой чемоданчик. Надо не забыть фен. Но на это может не остаться времени. Он может просто вышвырнуть меня.
Наконец он повернулся ко мне и без выражения произнес:
— Это ужасно.
— Да.
— И что я должен на это сказать?
— Том, я не…
— Эта денежная цепочка. Ты послушай. Фонд и так далее «получил средства от другой организации, частично финансируемой учреждением, которое, в свою очередь, окольным образом субсидировалось секретной службой».
— Мне очень неприятно, Том.
— Частично? Окольным образом? Через трех посредников. Как мы должны были об этом догадаться?
— Не знаю. — Я услышала это «мы», но до ума оно не дошло.
Он сказал:
— Я ходил в их контору. Видел их материалы. Там все совершенно чисто.
— Конечно.
— Я что, должен был проверять их бухгалтерию? Как аудитор, что ли, черт возьми?
Теперь он возмущался.
— Просто не понимаю. Если правительство хочет распространять определенные мнения, зачем делать это тайно?
— Именно.
— У них свои дружественные журналисты. Совет по делам искусств, стипендии, Би-би-си, управление информации, королевские институты. И черт знает что еще. Они распоряжаются всей системой образования. Зачем через МИ-5?
— Это абсурд, Том.
— Это сумасшествие. Вот как эти секретные бюрократии держатся на плаву. Какая-то шушера, мелкая сошка придумывает, как угодить начальству. И никто не знает, для чего это, какой смысл. И никто даже не спрашивает. Это Кафка.
Он вдруг встал и подошел ко мне.
— Слушай, Сирина. Никто и никогда не говорил мне, что мне писать. Если я защищаю румынского поэта, это не значит, что я правый. Если называю Берлинскую стену навозной кучей, это не значит, что я пешка секретных служб. И если говорю, что западногерманские писатели трусы, раз молчат о ней.
— Конечно, нет.
— Но они ведь это внушают. Родственная душа — сдохнуть! Теперь все так будут думать.
Неужели все было так просто: он так любил меня и знал, что я люблю его так же, поэтому не мог меня заподозрить? Он стал расхаживать по мансардной комнатке. Половицы громко скрипели, лампа, подвешенная к стропилу, слегка шевельнулась. Тут-то и было самое время сказать ему правду, раз мы уже на полпути. Но я знала, что все равно буду оттягивать объяснение.
На него опять накатило бешенство. Почему он? Это несправедливо. Это чья-то месть. Только-только начала складываться репутация…
Потом он опомнился и сказал:
— В понедельник пойду в банк и скажу, что отказываюсь от дальнейших выплат.
— Правильная мысль.
— Какое-то время проживу на премию.
— Да.
— Сирина…
Он подошел и взял меня за обе руки. Мы посмотрели друг другу в глаза и поцеловались.
— Сирина, что мне делать?
Справившись с собой, я ответила невозмутимым тоном:
— Думаю, ты должен сделать заявление. Напиши что-нибудь и передай по телефону через «Пресс ассошиэйшн» [37].
— Ты помоги мне составить.
— Конечно. Ты должен сказать, что ничего не знал, что ты возмущен и отказываешься от денег.
— Ты умница. Я тебя люблю.
Он убрал листы новой рукописи в ящик и запер его. Я села за машинку, вставила чистый лист, и мы составили заявление. Я не сразу смогла приноровиться к чувствительным клавишам электрической машинки. Когда мы закончили, я прочла ему все вслух, и он сказал:
— Можешь еще добавить: «Хочу, чтобы было ясно: я ни на каком этапе не имел контактов ни с одним сотрудником МИ-5».
У меня ослабли ноги.
— Это лишнее. Это ясно из того, что ты уже сказал. Звучит так, как будто ты чрезмерно протестуешь.
— Не уверен, что ты права. Почему лишний раз не прояснить?
— Том, это и так понятно. Правда. Это лишнее.
Наши взгляды снова встретились. Глаза у него были красные от усталости. Но в них я не увидела ничего, кроме доверия.
— Ну ладно, — сказал он. — бог с ним.
Я отдала ему лист, ушла в соседнюю комнату и легла, а он узнал у оператора номер «Пресс ассошиэйшн» и продиктовал текст. К моему удивлению, он повторил почти дословно ту фразу, от которой мы только что решили отказаться.
«Хочу, чтобы было ясно: я никогда в жизни не имел контактов ни с одним сотрудником МИ-5».
Я села, хотела крикнуть ему, но было уже поздно, и я снова легла на подушки. Все время утомительно вертелись одни и те же мысли. Скажи ему. Покончи с этим. Нет! Не смей. События развивались независимо от меня, и непонятно было, что мне надо делать. Я услышала, как он положил трубку и вернулся к столу. Через несколько минут снова раздался треск машинки. Удивительно, прекрасно — такая сосредоточенность, без перехода погрузиться в воображаемый мир. А я лежала на неразобранной постели, бесцельно, с гнетущей мыслью, что впереди неделя кошмара. Если даже статья в «Гардиан» не получит развития, на работе меня ждут большие неприятности. Но статьей дело не ограничится. Дальше будет только хуже. Надо было прислушаться к Максу. Возможно, автору статьи известно только то, о чем он написал. Но если известно больше и всплывет мое имя, тогда… тогда надо рассказать Тому, пока не рассказала газета. Опять все то же. Я не пошевелилась. Не могла.
Минут через сорок машинка смолкла. Еще через пять заскрипели половицы, вошел Том в пиджаке, сел рядом и поцеловал меня. Сказал, что не сидится на месте. Три дня не выходил из дома. Не хочу ли я пройтись с ним на берег, он угостит меня обедом в «Уилерсе». Это был бальзам на душу — все немедленно забылось. Я только успела надеть пальто, как мы уже оказались на улице и под руку спускались к Ла-Маншу, словно это была очередная беспечная суббота. Я чувствовала себя защищенной, пока могла забыться в настоящем рядом с ним. Способствовала этому и оживленность Тома. Он, кажется, думал, что его заявление прессе решило все проблемы. Мы шли вдоль берега на восток; свежий северный ветер взбивал пену на серо-зеленых беспокойных волнах. Мы прошли мимо Кемп-тауна, потом через кучку демонстрантов с плакатами против строительства Марина-вилледж. Мы согласились, что нам все равно, построят или нет. Через двадцать минут, когда возвращались тем же путем, демонстранты уже разошлись. На этом месте Том и сказал мне:
