Андреа Де Карло - О нас троих
Я пытался вернуться к разговору: на несколько минут — получалось, но потом меня вновь, рывками, уносило прочь: вновь я мучился, что, может, надо было выкинуть порошки Мизии, запереть ее дома и попытаться вылечить, а не потакать ей во всем, проявляя запредельное понимание. Я вновь решал для себя, где проходят границы дружбы, есть ли они вообще, и могу ли я считать себя настоящим другом и, в конце концов, не бывает ли так, что друг ближе, чем любовник, а его влияние и преданность важнее и существеннее? Я стоял сантиметрах в двадцати от миниатюрной девушки по имени Луиза, которая подробно рассказывала мне о техниках трафаретной печати, и нас разделяли сотни километров: я даже не слышал, что она говорит.
В какой-то момент она это поняла и пару раз щелкнула пальцами перед моим лицом.
— Ты еще здесь?
— Я здесь, я здесь, — сказал я, судорожно пытаясь вернуться назад. И увидел, что в нескольких метрах от нас Марко чересчур уж откровенно обнимается с высокой девушкой, и гипсовая колонна почти не спасает их от бесконечных взглядов, и все на них смотрят; все это казалось в порядке вещей, но мне все равно стало грустно.
Луиза проследила за моим взглядом.
— Это Марко Траверси. Который снял видео для Machine Head.[43]
— Это мой лучший друг, — сказал я, с невольной гордостью. — Мы дружим всю жизнь.
— Он классный, — сказала она, и мне показалось, что теперь я ей больше интересен. — Еще он снял шикарный клип для Uninstall, его все время крутили по MTV.
— Он снял три замечательных фильма, — сказал я. — Марко — великий режиссер.
Луиза кивала головой, но скорее из вежливости: фильмы она не смотрела и ничего о них не слышала: наверно, они так и не попали в Англию. Общительная, захмелевшая, она придвинулась ко мне вплотную.
— Ты тоже классный, знаешь? Ой, у тебя глаза разного цвета?
Так, отдавшись царящему вокруг настроению, мы поцеловались, хоть я так и не понял, кто она и нравится ли она мне. Но Мизия в сотнях километров от меня выходила замуж за бывшего игрока в поло из Аргентины, которого я ненавидел всей душой, а Марко в нескольких метрах от меня навалился на совсем незнакомую девушку, к которой ничего не испытывал; мне казалось, нет больше прямой взаимосвязи между тем, что чувствуешь, и тем, что делаешь.
Потом я обнимался с Луизой на диване, не сомневаясь, что если только разожму руки, то меня унесет в бесформенную, безымянную, бессмысленную тьму. Мысли и слова в моей голове ритмически спрессовывались в такт музыке, грудь жгло, спина была ледяная; при малейшей попытке оторваться от губ Луизы голова начинала кружиться, как на краю пропасти. Вокруг нас со всех сторон ходили люди, у них были одни и те же взгляды или жесты, это оказалось мучительно, и все, что попадало в поле моего зрения, доносилось до моего слуха, окончательно меня подавляло. Я прижимался к Луизе, зажмурив глаза, согнувшись в три погибели из-за того, что она была крохотного роста; больше всего мне хотелось отыскать какую-нибудь закрытую комнату или просто нишу в стене, а то и спрятаться в подпол и спастись от невыносимого давления этого мира.
Когда Луиза спросила, не хочу ли я поехать к ней домой, я решил, что это шутка; я не мог поверить, что она не скрылась в толпе прямо на лестнице и все еще идет рядом со мной по холодной, влажной, темной улице, открывает дверь своей маленькой японской машины, предлагает мне сесть.
Потом, у себя в комнате, разрисованной по трафарету, она повернулась на бок и стала меня изучать: я лежал, свернувшись клубочком, под натянутым до подбородка одеялом.
— У тебя вид человека, побитого жизнью, — сказала она.
— Вполне возможно. — Я не видел особого смысла это отрицать.
Она улыбнулась, и улыбка у нее была ехидная и чужая, хоть я и постарался этого не заметить.
17
К полудню я вернулся домой к Марко: в гостиной какая-то рыжеволосая девица разглядывала одну мою картину, накинув на плечи одеяло и все равно дрожа от холода.
Она повернулась ко мне с задумчивым видом, и оказалось, что под одеялом она совершенно голая.
— Что, нельзя включить отопление? — спросила девушка.
Я ответил, что понятия не имею, и осмотрелся: на полу — сапоги Марко, женские туфли, брюки; повсюду — полупустые стаканы, недокуренные ночью косяки. Я словно почувствовал отголоски прошедшей ночи: смех, жесты, шатание из комнаты в комнату.
В ванной комнате я обнаружил высокую девицу с короткой стрижкой, она принимала душ — белая, длинная — и взвизгнула при виде меня, хоть сама же и не закрыла дверь.
— Извини, — выпалил я, захлопнул дверь и растерянно прошел по коридору.
Со старым серым свитером в руках вышел из своей комнаты Марко, босиком, и щурясь посмотрел на меня, словно сомневаясь, я это или нет; начал было натягивать свитер, но все никак не мог просунуть голову в ворот.
— Черт побери, куда ты вчера делся? А я еще Джанет позвал — думал, ты вернешься, — сказал он из-под своего шерстяного укрытия.
— Да так, поехал к одной девушке. Не предупредил, потому что ты был слишком увлечен, — ответил я.
— Да-а? — сказал он, все еще из-под свитера. Из его комнаты доносилась одна песня Бо Диддли: крохотные колонки портативного магнитофона свели мелодию к еле слышному мурлыканию. Марко наконец-то просунул голову в ворот свитера и со смехом проделал несколько танцевальных па.
По сравнению с ним я чувствовал себя трезвым как стеклышко, и от этого мне стало неуютно: получалось, что я не могу расслабиться и вообще слишком правильный и рациональный.
В дальнейшие дни и недели ритм нашей с Марко жизни все ускорялся. В огромном Лондоне всегда что-нибудь да происходило, а Марко не испытывал ни малейшего желания сидеть дома и размышлять о том, как грустно жить на белом свете: что ни вечер, то вечеринка, ужин, показ фильма, выставка, концерт, театральный спектакль; мы завязывали новые знакомства и забывали про старые, заводили романчики, расходовали энергию и способность удивляться. Мы знакомились с самыми разными людьми и вслед за ними перемещались с одного конца города на другой, то на чьей-нибудь машине, то на метро, то пешком, и нас не волновали время, расстояние и какие-либо практические соображения. Марко быстро говорил, быстро двигался; раз-два — и он уже придумал для себя, что такого интересного в том или ином человеке, но потом терял к нему интерес, и так же напряженно слушал и подначивал, исследовал и препарировал кого-нибудь другого; он сбегал в незнакомые ему миры — будто вниз, по винтовой лестнице, в тайники, набитые сокровищами. Казалось, он парит, как птица, как некогда в Милане в лучшие свои минуты, хоть я и замечал: копни поглубже — и проступят следы отчаяния, усталость; но над ним как будто не имели власти голод, отсутствие сна, усталость, словно он приобрел иммунитет и распространил его на окружающих.
Я следовал за ним, а иногда и вылезал вперед: если требовалось, то вел себя как заводила и клоун, и если требовалось, болтал, читал стихи, пел песни от конца к началу: по-итальянски, по-испански, по-английски. Не спал, как он, курил и пил, как он, недолго отсыпался днем, как он. По большому счету, я пытался быть как он, и в основном успешно, как мне казалось; но когда я, как он, шел напролом с девушками, что-то не срабатывало. Всякий раз я оставался в проигрыше и не понимал, почему у меня не получается быть легким, быстрым, не-сентиментальным: то ли я чего-то не понимаю, то ли мне это просто не дано.
Как я ни бегал и ни прыгал, кружась в водовороте сменявших друг друга лиц, имен и впечатлений, но по сравнению с ним я был медлительнее и больше нуждался в стабильной жизни. Я по-прежнему думал о Мизии и маленьком Ливио: иногда в самую неподходящую минуту во мне вспыхивало яростное желание узнать, как они поживают, как выглядит их новый дом, чем кончилось дело с Томасом Энгельгардтом. Звоня в Милан бабушке и маме, я всякий раз спрашивал, не звонила ли Мизия, не оставляла ли свой новый номер, но нет, она не объявлялась. Я пробовал звонить в ее парижскую квартиру, но там никого не было, и от самой мысли, что телефон звонит в пустой квартире, мне становилось тоскливо.
Я пытался работать: в любую минуту, свободную от разговоров, от перемещений, хотя перед глазами все плыло, колени дрожали. Марко вставал ближе к вечеру.
— Вот это дисциплина, — говорил он мне с привычным сарказмом, придя босиком в гостиную или комнату для гостей — я ставил свой мольберт где придется.
— И тебе не помешало бы хоть иногда вспоминать о работе, — отвечал я.
— О какой такой работе? — говорил Марко, и лицо его резко темнело.
Мы остались без денег, оба. Снимавший мою миланскую квартиру-пенал флейтист бросил платить и, никому ничего не сказав, съехал. Марко истратил последнюю заначку из денег за видеоклип. Неделю за неделей бабушка спрашивала по телефону: «Черт возьми, на что ты живешь?». Всякий раз я просил ее не беспокоиться, а сам беспокоился все больше и больше. Я позвонил в Милан как-бы-моему галеристу, за его счет; тот сказал мне: «Дорогой Ливио, ты не столь велик, чтобы позволить себе исчезать». Я ответил, что обдумаю его слова и дам знать.
