Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Я помолчал и налил себе ещё. И сказал ей:
– Я тебя не пущу туда, Юля. Я не хочу, чтобы ты ехала. Теперь это не только глупо, но ещё и опасно.
– Давай по последней, Гришенька, хлопнем и спать. А завтра видно будет, ехать или не ехать, – спокойно ответила Юля и влила в себя остатки водки. – И пойдём, я хочу, чтобы ты взял меня сейчас так, как будто это у нас с тобой в последний раз, ладно? – и засмеялась.
А я говорю ей:
– Ладно, согласен. Но только ты мне обещала сказать, если помнишь, где сейчас Машенькин отец. И кто он вообще? Мне бы хотелось быть в курсе.
– Вот отпустишь, вернусь обратно и расскажу, – ответила она тогда и ответом тем своим несколько ослабила мой тогдашний настрой, притупила, уж очень я был решительно против этого отъезда, даже сердце в первый раз у меня прихватило, не было раньше со мной такого никогда.
Короче, на другой день уехала моя молодая жена вечерним питерским поездом, не простившись с Машенькой. Сказала, я ненадолго, не скучай, и уплыла в неизвестность. А я остался на перроне и не знал, что мне делать. И защитить её хотелось, и Машку оставить было не с кем. Стоял дураком последним, но зато живым. Это потом я уже проварил всё как следует, не спеша, и понял, как мне с ней повезло ещё, с Юлькой этой Маркеловой. Такие вот дела, ребятки мои.
А через пару недель я отправление заказное получил. В нём свидетельство наше лежало о регистрации брака и письмо для меня. Я помню его и сейчас, слово в слово, вот что было в нём:
«Милый мой Гришенька, я пишу это письмо уже не из Ленинграда, как ты, вероятно, уже успел понять, глянув на штемпель. И здесь меня скоро не будет, я тут проездом. Где я окажусь дальше, боюсь, не знаю ещё сама, потому что сейчас меня заботит единственная цель – бежать как можно дальше от любого места, где меня знают, а особенно от Ленинграда, от моего отца.
Я плохая мать, Гриша, и я это знаю. Я никогда не любила Машку так, как следует любить своего ребёнка. Я неверная жена, то есть я, скорее всего, буду ею, и это я про себя тоже знаю наверняка, просто не могу не знать, учитывая всю мою предыдущую дурную и отвратительную жизнь. И сама я дурная, мне свойственны депрессии, уходы в себя, если так понятней, о чём я, у меня чудовищный и вспыльчивый характер, с которым я не борюсь и, главное, не желаю бороться. Я пью, и пью много, к этому я приучила себя ещё в Башкирии, когда была в эвакуации, где со мной произошло то, что произошло. У меня бывают запойные дни, и тогда я просто не владею собой, для меня не существует ничего, кроме водки и вина, и я знаю, что и ты, и дочь так же не будете существовать для меня в такие дни. Зная себя, предполагаю, что дни эти могут обратиться в месяцы, а что дальше – одному Богу известно. В которого, кстати говоря, я никогда не верила и никогда не поверю – иначе он не допустил бы того, что со мной случилось.
Я ещё молода, Гришенька, но иногда мне кажется, что я прожила не одну свою глупую, короткую и бездарную жизнь, а уже несколько, и я чувствую, как жутко я устала от них всех. Я даже от тебя уже начала уставать, мой дорогой и законный муж, хотя ты вёл себя каждый день так, как об этом может только мечтать любая нормальная женщина. Но не я.
Ты хороший, Гриша, ты очень хороший и благородный человек, я это знаю. Я смогла надёжно убедиться в этом, прожив с тобой это наше короткое общее время. Но поверь, что так не продлилось бы долго. Дальше началась бы совсем другая жизнь, и я не хотела бы, чтобы ты стал такой жизни свидетелем и участником. Я знаю, что поступаю нечестно, даже подло, я не могу этого не знать. И возможно, я так не поступила бы, а просто дождалась удобного момента и развела бы соединяющие нас мосты, отшвырнув в сторону всё хорошее. Это я о дочери своей, о Маше. Но я увидела, как ты её полюбил, и притворяться стало невозможно. Вы оба с ней в тысячу раз лучше меня, неврастенички, балды и бездарной последней дуры. Я не только глупая идиотка, я хуже, я просто вечная неприятность для нормальных людей, для здоровых, таких как ты. Тебя не сломили ни блокада, ни плен, ни лагерь. Ты радуешься жизни, какая она есть, и хочешь жить дальше, а я буду этому помехой. Но Машка, надеюсь, не будет. Вы подружитесь, я знаю. И всю жизнь сможете помогать друг другу и заботиться один о другом. Разве такое не стоит моего исчезновения, тем более когда я честно сказала в этом письме всё, что посчитала нужным сказать.
Искать меня не надо, не получится. Да и не стою я того, чтобы на меня тратили силы хорошие люди. У тебя есть дом и есть дочь, вот и живите. А я, если даст этот Бог, которому всё равно не верю, может, когда-нибудь и объявлюсь в вашей жизни.
Не будем загадывать, Гриша, всё равно не выйдет так, как загадываем.
И будьте вы счастливы и здоровы, но без меня.
Ваша Юлия Маркелова».
Я дочитал и стал перечитывать письмо снова. Потом ещё. Кажется, я перечитал его раз восемь, может, больше. Я читал и не верил ни себе, ни всем этим расползающимся у меня перед глазами буквам. Они, казалось, то разъезжались, то менялись местами, то проваливались на самое дно письма и, огибая поля, ползли, карабкаясь, и возвращались на прежние места. Но смысл послания, несмотря на всю эту неуправляемую буквенную чехарду, не менялся. Юли больше нет. У меня больше не было жены, а у Машеньки матери.
Я не кинулся на почту, звонить неизвестно куда, хотя и так, кроме Маркелова и начхоза Пыркина с упаковочной фабрики, звонить мне в этой жизни было больше некому. Я не пошёл в ближайшее отделение милиции с заявлением на розыск пропавшей жены. И я не пошёл искать верёвку, чтобы, приладив, закончить её удобной петлёй. Я сидел в своей маленькой прихожей, на холодном линолеумном полу и думал о том, что я теперь скажу Машеньке, когда она вернётся из школы. Рассказать сказку про восток, про разные характеры и про другую любовь, какую рассказал однажды вам? Мы и так уже с ней были на востоке, я и моя приёмная дочь, Дюка. Остальное было глупостью и гадостью.
Придумать смерть её мамы от несчастного случая, уехать и не взять её на похороны в чужом и далёком месте? Это выглядело ещё более неблагодарным делом. А заявится через год, например, нетрезвая или не в себе – что тогда?
Нужно было говорить дочери правду, но я чувствовал, что не могу, не повернётся язык сказать, что мама твоя оставила тебя насовсем, Машенька, и велела обеспечить уход и витамины в её отсутствие.
У меня, как я предполагал, оставалось ещё в запасе дней десять, дальше держать ситуацию было бы затруднительно, накопившаяся ложь шагнула бы через край, после чего нам стало бы ещё трудней и ещё больней.
По прошествии недели я понял, что пора. К тому времени я уже принял для себя решение, единственное, как мне казалось, отвечающее ситуации в той или иной степени. Это была вариация полуправды, которая, исходя из всего человеческого опыта, обычно срабатывает лучше, нежели чистая правда или же чистая ложь.
Я уселся перед дочкой на стул, пока она ела, строго посмотрел на неё и сказал:
– Машенька, мама не скоро приедет. Она серьёзно заболела, и ей требуется длительное лечение.
Маша отложила ложку и спросила:
– А к ней можно? Где она, в Ленинграде?
– К ней нельзя, – так же строго ответил я, – и она не в Ленинграде, а совсем в другом далёком городе, на востоке, потому что такие редкие болезни, как у мамы, лечатся только там.
– Да? – удивилась дочь. – А какие это болезни?
– Это внутренние болезни, которые есть в каждом человеке, но в некоторых людей они попадают с малолетства и приживаются там. А потом начинают просыпаться и мешать им жить. Так и у нас получилось. Мы с тобой целый год, целый или два, не должны её беспокоить, ей нельзя разговаривать и нельзя волноваться. А если она тебя увидит, то сразу разволнуется, и ей будет очень больно. Мы же с тобой не хотим, чтобы нашей маме было больно, правда?
– Не хотим, – согласилась Маша, – а дедушка про это знает?
К этому вопросу я был не готов, честно говоря, но ответить на него следовало. И я ответил:
– Дедушка тоже не должен знать, потому что тогда он не вытерпит и поедет к ней. И это может дать осложнение на болезнь. Так что с дедушкой нам с тобой тоже не надо пока общаться, чтобы не говорить ему про маму, если он спросит. Понятно?
Маше было понятно. Однако конца первого простойного года мы с ней не дождались, так как в нашей жизни начались совсем другие проблемы, не чета этим. Ученица младшего класса средней школы Маша Лунио перестала расти, и это явилось для меня ударом грома среди более-менее к тому моменту ясного и очищенного от посторонней грязи неба.
Тревогу забили учителя, когда к концу учебного года выяснилось на медосмотре, что ученица осталась того же роста, какой показал прошлый замер, и в отличие от своих сверстников не выросла ни на один миллиметр.
Этого не могло просто быть никак, такого не бывает с детьми её возраста, растущими на глазах. Я задёргался, повёл её туда-сюда. Диагноз, к моему ужасу, был быстрым и безнадёжным. Сказали, гипофизарный нанизм, ну вы и сами знаете, мальчики, что это означает, не мне вам об этом говорить.
