Томас Вулф - Паутина и скала
Впоследствии Джордж вспоминал каждый свой приезд с Юга на Север, и ощущение всякий раз бывало одним и тем же – чет shy;кое, резкое физическое ощущение, обозначающее границы его сознания с географической точностью. У него слегка сжимало горло, отрывисто, сильно бился пульс, когда поезд поутру при shy;ближался к Виргинии; сжимались губы, начинало сильно жечь глаза, напрягались до предела нервы, когда поезд, притормозив, въезжал на мост и показывались берега реки Потомак. Пусть над этим смеется, кто хочет, пусть насмехается, кто сможет. Это бы shy;ло ощущение острое, как жажда, мучительное, сковывающее, как страх. Это было географическое разделение духа, острое, фи shy;зически четкое, словно его рассекали мечом. Когда поезд тормо shy;зил и Джордж видел широкую ленту реки Потомак, а потом въез shy;жал на мост и слышал негромкое громыхание шпал, видел гро shy;мадный купол Капитолия, словно бы висящий в утреннем свете словно какая-то блестящая скорлупа, то начинал дышать жарко, глубоко, резко. Чуть наклонял голову, словно проходил через па shy;утину. Сознавал, что покидает Юг. Пальцы его крепко сжимали коленные чашечки, мышцы становились упругими, зубы крепко стискивались. Поезд миновал мост, и Джордж вновь оказывался на Севере.
Каждый молодой южанин ощущал эту четкую, официальную границу географии духа, но мало кто из городских жителей зна shy;ком с нею. И откуда это напряжение нервов, скрежет зубов, от shy;вердение челюстных мышц при переезде реки Потомак? Они чувствовали, что въезжают в чужую страну? Собирались с духом перед сражением? Испытывали почти отчаянный страх перед встречей с большим городом? Да, все так. И мало того. Они ис shy;пытывали торжество и надежду, пыл, страсть и высокое стремле shy;ние.
Джордж нередко задумывался, сколько людей в большом го shy;роде сознает, что означает жизнь там для него и множества таких, как он: как, давным-давно, в маленьких городках на Юге, на пу shy;стых ночных улицах они прислушивались к скрежету колес, гуд shy;ку, звону станционного колокола; как на мрачном Юге, на Пидмонте, в холмах, у медленных темных рек, на прибрежных равни shy;нах по ночам вечно пылало в их сердцах видение сияющего горо shy;да и Севера. Как жадно они собирали все обрывки слухов и до shy;бавляли к своим знаниям об этом городе, как слушали рассказы всех путешественников, которые возвращались оттуда, как Лови shy;ли слова людей из этого города, как множеством способов, через книги, газеты, кино, через печатное и устное слово они мало-по shy;малу создавали сияющий образ, воплощение своих мечтаний и устремлений – город, какого никогда не бывало, никогда не бу shy;дет, но лучший, чем тот, который был.
И несли этот образ с собой на Север. Несли со всей гордос shy;тью, страстью, горячностью, со всеми устремлениями радужных мечтаний, со всей силой тайной, решительной воли – несли все shy;ми движущими силами своей жизни, всей отчаянной пылкостью духа сюда, в этот сияющий, нескончаемый, прекрасный, вечный город, чтобы добиться успеха, усилиями и талантами завоевать почетное место в самых высших, благородных сферах жизни, ко shy;торые только этот великий город и может предложить.
Называйте это, если угодно, безрассудством. Или глупой сен shy;тиментальностью. Только назовите это и страстностью, назовите беззаветностью, назовите энергичностью, пылкостью, силой, иысокими устремлениями и благородной гордостью. Назовите юностью, всей красой и богатством юности.
И признайте, мои городские друзья, благодаря этому ваша жизнь стала лучше. Они обогатили вашу жизнь тем, о чем вы, может, и не догадываетесь, тем, чего вы не пытались оценить. Они – полмиллиона, если не больше, тех, кто приехал и остал shy;ся – принесли с собой пылкость, которой вам недоставало, страстность, в которой, видит Бог, вы нуждались, веру и безза shy;ветность, которых не было в вашей жизни, целеустремлен shy;ность, нечасто встречавшуюся в ваших мятущихся ордах. При shy;несли всей сложной, лихорадочной жизни всех ваших ветхоза-иетных, мятущихся народов толику пылкости, глубины, яркос shy;ти таинственного, непостижимого Юга. Принесли толику его . глубины и загадочности всем этим вершинам с мерцающим в поднебесье светом, всем этим головокружительным, вознося shy;щимся к небу кирпичным баррикадам, этим холодным, розове shy;ющим стеклам, всей безрадостной серости всех бездушных тротуаров. Принесли теплоту земли, ликующую радость юности,громкий, живой смех, бодрую горячность и живую энергию юмора, пронизанного теплом и солнцем, пламенную силу жи shy;вой веры и надежды, уничтожить или ослабить которые не мо shy;гут все язвительные насмешки, горькие житейские мудрости, циничные отзывы и давняя, неправедная, надменная гордость всей ветхозаветностью земли и Израиля.
Говорите, что угодно, но вы в них нуждались. Вы сами не знаете, чем они обогатили вашу жизнь. Они принесли в нее всю огромную сокровищницу своих надежд и мечтаний, взлет высоких устремлений. Впоследствии они преобразились, воз shy;можно, сникли или поблекли, однако бесследно не сгинули. Что-то от всех них, от каждого, вошло в ваш воздух, рассеялось в сумбуре вашей миллионнолюдной жизни, въелось в гранит shy;ную унылость ваших тротуаров, проникло в атмосферу ваших кирпичей, холодную структуру ваших стали и камня, в атмо shy;сферу всей вашей жизни, мои друзья, вошло тайными, неведо shy;мыми путями во все, что вы думали, говорили и делали, во все, что вы создали.
Каждый паромный причал Манхеттена окрашен их страстно shy;стью. От каждого розового рассвета у реки сердце и горло сжима shy;ются у вас чуть сильнее, потому что в него вошло пылкое волне shy;ние их юности, их необузданного воображения. В каждом ущелье улиц, голубеющих в утреннем свете, есть чуточка их ликования. Они в каждом буксирчике возле утренних причалов, в косо пада shy;ющем вечернем свете, в последних отблесках заката на красном кирпиче строений гавани. Они в крыловидном изгибе каждого моста, в каждом гудящем рельсе, в каждом поющем проводе. Они в глубинах тоннелей. В каждом булыжнике и в каждом кир shy;пиче. В едком, волнующем запахе дыма. В самом воздухе, кото shy;рым вы дышите.
Попытайтесь забыть или не признавать их, если угодно, но они согревают вас, братья. Они здесь.
И потому эти молодые южане ездили домой только в гости. Они полюбили выпитый яд; жалившая их змея теперь была сокрыта.у них в крови.
В их среде Олсоп играл самую важную роль: они теснились вокруг него, будто цыплята возле квочки, и он усердно опекал их. Олсоп любил Юг – однако жил не так замкнуто, обособленно, как они. В то время, как остальные ограждались тесны shy;ми стенами своей провинции, своего особого языка и надежно shy;го круга своей общины, ежедневно выходя в огромную внеш shy;нюю неизведанность словно моряки елизаветинских времен в поисках золота или пути в Китай – в сущности, для некоторых гам была все еще индейская страна, и по ночам они спали в ок shy;ружении своих фургонов, – окружение Олсопа было более ши shy;роким. И постоянно расширялось. Он ежедневно общался с новыми людьми – на скамейках в парке, на втором этаже ав shy;тобуса, в закусочных, в аптеках, у киосков с газированной во shy;дой; с людьми в Манхеттене, Бронксе, Куинсе и на Стейтен-Айленде.
Олсоп превосходил их всех в презрительном высмеивании «треклятых чужаков». Однако познакомился с Романо, молодым итальянцем, конторским служащим по роду занятий, но худож shy;ником по профессии. Приводил его к себе, и Романо готовил спагетти. Свел знакомство и с другими людьми – китайцем ми shy;стером Чангом, торговцем с Пелл-стрит и знатоком древней по shy;эзии; испанцем, работающим помощником официанта в ресто shy;ране; молодым евреем из Ист-Сайда. Олсоп был тверд в своей южности, однако незнакомцы – таинственные, чужеродные, разнообразные – привлекали его.
Юг Олсоп любил – в этом нет сомнений. Ездил туда на каж shy;дое Рождество. В первый приезд он провел там две недели, во иторой – десять дней, потом неделю и в последний раз возвра shy;тился через три дня. Но он любил Юг – и всякий раз приезжал с ворохом рассказов, с теплым, сентиментальным, непринужден shy;ным смехом; с последними сведениями о мисс Уилси, о Мерримене, своем двоюродном брате, об Эде Уэзерби и своей тете мисс Каролине; обо всех других добрых, простых, милых людях «отту shy;да», какие только смог раскопать.
И все же при всей его сентиментальной натуре в душе Олсопа находилось место для многого. Он, посмеиваясь, соглашался со всеми остальными, язвительно, с презрением отзывался о нравах большого города, однако иногда вдруг проникался пиквикской снисходительностью, теплым чувством к этой чужбине. «И все же надо отдать им должное! – говорил он. – Это самое замеча shy;тельное место на свете… самый знаменитый, потрясающий, чу shy;десный, великолепный город, какой только когда-либо существовал!» Затем принимался рыться в куче халтуры, горе старых журналов и вырезок, наконец находил и читал вслух какую-ни shy;будь поэму Дона Маркиза.
