Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
По поводу этого случая в газетах ничего не писали. Но дух гангстеризма незримо присутствовал в гимнастическом зале и я ощутил их четкую взаимосвязь.
Еще одна тысяча ушла в руки судебного исполнителя из того самого суда, с которого начинал свою деятельность Дикси Дэвис. Мелкий лысый человечек был ничем не примечателен; окурок сигары, не останавливаясь, перебрасывался из одного угла рта в другой, глаза смотрели на мой кошелек. Помните, Джон Рокфеллер давал на «чай» только монеты.
На углу Бродвея и 49-ой улицы, в офисе профсоюза мойщиков окон, нужного человека не оказалось на месте, поэтому я посидел и подождал. Напротив меня сидела некая мадам, с родинкой на верхней губе, она хмурилась, пока я раскачивался на деревянном стуле, наверно я ей чем-то мешал. Да, ей действительно нечем было заняться и я не стал заниматься ее разглядыванием. Окна офиса профсоюза мойщиков окон были давно немыты. За стеклом я мог видеть огромные сапоги рекламного плаката изображавшего Джонни Уокера и его знаменитое виски. Эти сапоги возвышались над Бродвеем и казалось, сейчас зашагают по его ширине.
Сказать по правде, то время мне очень нравилось, я чувствовал, что мое время подходит, и произойдет это скорее всего осенью, примерно тогда, когда осень начнет плавно перетекать в зиму. Я приглядывался к городу во время своих поездок: свет фонарей изменился, он стал тяжелее, полированные таблички автобусов с номерами маршрутов блестели как бриллианты. Вспомнив старое, я прокатился на заду у троллейбуса, поглядел на шатающийся народ, послушал гудки автомобилей, вой полицейских сирен, подмигнул маленьким Меркуриям из бронзы на верху фонарей, помахал рукой отелям и магазинам – это был полностью принадлежащий мне город. Я мог с ним делать что хотел.
Сколько еще могло продлиться сопротивление Голландца, сколько он мог выдержать натиски всех и вся? Они знали все места, где он бы мог спрятаться, знали где живет его семья, знали его машины и его людей. Без Хайнса, машина давала сбои, не было ни одной зацепки ни в судах, ни в полицейских участках. Он мог переехать на пароме через реку, мог проехаться по туннелю, пересечь пару мостов, он мог еще сделать массу вещей, но теперь они знали каждый его шаг, знали его маршруты и это делало Нью-Йорк западней, каменной западней с закрытыми воротами.
Спустя неделю от моих десяти купюр осталась половина. Насколько я мог понять, это были даже не выплаты, а некие знаки того, что все идет как шло, простые организационные утряски. Томас Е. Дьюи сосал из Голландца кровь, нашел какие-то банковские счета под вымышленными именами и заморозил их, арестовал бухгалтерские книги по пивному бизнесу, его помощники допрашивали всех, кто мог быть завязан на Голландце. Но если на такого рода выплаты деньги нашлись, то на другие вещи тоже должны были быть деньги. Из совершенно неведомого мне источника. Жизнь продолжалась, в конце концов. Время шло, неужели Микки запрятался в какую-то нору и там сидел, а Ирвинг надел шапку-невидимку? В борделе на последней сходке их было не меньше двадцати человек. Не все же они сидят в Джерси. Организация продолжала работать. Двадцать пять – это, конечно, не сто, но бизнес шел, усеченный по тяжелым временам, законспирированный, но такой же жесткий и сильный, как всегда. Для юристов деньги не считались, их тратили столько, сколько надо.
Так я проанализировал всю ситуацию, так бы я вел себя сам, если бы был в реальном деле. Я стал бы терпелив, выжидал. Может до самого конца октября. Но я не был мистером Шульцем. Он всегда удивляет. Не только окружающих, но и самого себя. Иначе чем объяснить, что внезапно целый этаж в «Савое» был перевернут вверх дном, что неизвестные воры проникли в апартаменты, разрушили мебели на десятки тысяч долларов, порвали картины, сожгли ковры, перебили хрусталь и фарфор, не поленились порвать книги и наверняка еще унесли что-то с собой, правда, никто не знает сколько, потому что хозяева квартиры – мистер и миссис Престон – не тот ли что владеет половиной железных дорог в стране – находятся за границей и их никто не может отыскать?
И вот, как-то вечером, я поехал на надземке в Манхэттэн, сел на паром. И стоя на палубе самого огромного, самого необъятного плавучего острова в мире, на палубе, которая несла тысячи людей каждый день с равномерностью отлива и прилива, я подумал об этом корабле, как о части Нью-Йорка, по прихоти или для удобства его жителей, отделенный морем от суши. Я переваливался с ноги на ногу и чувствовал, что корабль пахнет так же, как метро или автобус, прилепленные жевательные резинки, бумажки от конфет под железными сиденьями, толстые веревки, свившиеся кольцами с поручней, такие же, как и везде в городе мусорные корзинки из плетеной проволоки. Но под ногами колыхалось темное месиво залива, тяжелые касания живого и голодного океана. Я взглянул назад, на Нью-Йорк и подумал, что еду к человеку, который по сути уже мертв.
Здесь придется упомянуть еще об одной важной детали, которая может показаться неправдоподобной: ступив на индустриальную землю берега Джерси, на котором было скопище угольных барж, сразу за ними начинались заводские корпуса с дымящимися трубами вплоть до горизонта, с огромными баками, не знаю с чем, я не почувствовал облегчения от земли под ногами. Меня ждало желтое такси. Таксист помахал мне и когда я подошел ближе и открыл дверь, то увидел, что за рулем Микки. Он приветствовал меня с нехарактерной для него теплотой, даже кивнул, и отъехал так споро, что мое тело откинуло назад на сиденье. Чтобы попасть в Ньюарк надо проехать по Джерси-сити, и наверно, правительство как-то разграничило два города, но я не заметил перехода, оба города являлись все тем же кошмарным порождением Нью-Йорка, тенью мегаполиса на другой стороне реки. У них здесь были такие же, как в Бронксе или Бруклине, бары, по улицам ездили машины, виднелись склады и магазины, но воздух пах по-другому, магазины были старомодные, а улицы узки. Люди смотрели и не узнавали мест, практически все были пришельцами здесь, они старались запоминать дорогу, разглядывая названия улиц. Самый угнетающий город, который можно только представить; просто памятник неправильному городу. Могу поклясться, что мистеру Шульцу пришлось попотеть в поисках такого окна, из которого он мог бы видеть шпиль Эмпайра.
В общем это было кладбище, жить здесь было невозможно. Микки подрулил к бару на какой-то улице, вымощенной не асфальтом, а белым цементом, подождал, пока я вылезу и уехал. Название бара было «Таверна». Посмотрев внимательно на заведение, я был вынужден придти только к единственно верному умозаключению – если мистер Шульц оказался запертым от Нью-Йорка и никто из верных соратников не может позволить себе терять время на такие долгие переезды к нему, а только такой чье время неограниченно, то моя ценность как работника возрастает и я смею ожидать повышения своего положения в банде. Я делал все больше и больше наиответственнейшей работы и удивлялся, почему у меня нет твердой зарплаты, а какие-то отбросы от каких-то поручений, о сумме умолчим. Они рассчитывали на меня, были вынуждены принимать в расчет и меня, но, черт побери, даже официально не платили мне. Я хотел быть поставленным на довольствие и уже если мистер Шульц еще не кокнул меня, то придется задать ему вопрос о деньгах. Но когда я зашел в бар, завернул за угол и прошел еще один короткий коридор, в заднюю комнату, где сидели босс, мистер Берман, Лулу Розенкранц и Ирвинг, то что-то меня остановило от подобного вопроса. Нет, я не побоялся, я… почему-то подумал, что у кого просить то? Не знаю почему, с одного взгляда на них, я понял что спрашивать что-то у них уже поздно.
Комната была заклеена бледно-зелеными обоями, на стенах висели декоративные зеркала с отполированными металлическими краями, а свет, какой-то тусклый, красил их лица в желто-болезненный цвет. Они ели мясо и пили вино. Бутылки на столе в свете лампы казались черными.
– Двигай стул к столу, малыш, – сказал мистер Шульц. – Голоден?
Я ответил, что нет. Он выглядел похудевшим, посеревшим, рот неприятно обострился. Воротник рубашки был грязен, а сам он был небрит и подавлен.
Он отодвинул тарелку с едва начатой едой и закурил. Сигарету. Что тоже было плохим знаком, потому что он курил сигары, когда чувствовал, что все идет по его желанию. Остальные продолжали есть до тех пор, пока не стало ясно, что ему уже невтерпеж – когда же они нажрутся? Один за одним они положили ножи и вилки на стол.
– Эй, Сэм, – позвал хозяина Шульц. Вышел китаец, убрал всю посуду со стола, принес кофе и банку со сливками. Мистер Шульц дождался, пока тот все закончит и уйдет на кухню. Потом он произнес:
– Малыш, есть на свете один сукин сын по имени Томас Дьюи. Ты знаешь, кто это?
– Да, сэр.
– Видел его в газетах? – спросил мистер Шульц и вытащил из своего кошелька вырезку с фотографией. Положил ее на стол. Прокурор Дьюи – черные волосы с пробором посередине, вздернутый нос, усики, на которые намекал Хайнс, тонкие усики, как полоска краски на верхней губе. Интеллигентные глаза мистера Дьюи смотрели на меня с решительной убежденностью в правоте своих действий.
