Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы

Люди живут надеждами в большей мере, чем реальностью, в большей мере в воображаемом будущем, чем в реальном настоящем! Это дает цивилизованному человеку энергию, но лишает чувства удовлетворения. В то же время это позволяет ему переносить сегодняшние беды в надежде, обычно нереальной, на то, что через некое определенное или неопределенное время он достигнет земного рая и все его желания будут исполнены. Так было и с Казановой, когда он начал готовить свой побег в надежде освободить также и Марко. Усердно вгрызаясь ночь за ночью в толстые двойные перекрытия пола, он уже видел себя на свободе, за пределами этой тиранической республики.

Первое разочарование наступило, когда Марко — после нескольких тщетных попыток — сумел наколоть план тюрьмы и отметил местонахождение своей камеры. Казанова сразу увидел, что Марко поместили в дальнем конце крыла, на верхнем этаже, а Казанова-то воображал, что тот находится на чердаке, под крышей. Это было двойным ударом, за которым последовал стремительный обмен книгами между двумя узниками, пытавшимися таким путем разработать способ совместного бегства. Тем временем Казанова, пробившись сквозь два слоя трехдюймовых досок, с отчаянием обнаружил, что под ними находится мозаичный пол, столь часто встречающийся в больших итальянских домах. Но тут на помощь ему снова пришел заточенный прут, и, попотев несколько часов, Казанова все же сумел разбить и вынуть один из кубов мозаики — дальше дело пошло все легче и легче. Каждую ночь, закончив работу, Казанова прятал лампу и точильный камень под постель, которая, конечно, скрывала и все увеличивавшуюся дыру в полу. Бесценный прут он засовывал под сиденье кресла. А днем, выходя на прогулку в большую темницу, выносил с собой щепки и кусочки разбитой мозаики и сбрасывал их в кучу за старыми мешками и досками.

После долгих недель неустанного труда Казанова был уверен, что через какой-нибудь день-другой сможет пробить наконец пол, спрыгнуть вниз или спуститься на связанных простынях и так или иначе выбраться на крышу тюрьмы. Вопрос о том, как освободить Марко, был еще не решен, хотя Марко и сообщил Казанове, что, будь у него подходящее орудие, он легко мог бы выбраться на конек крыши. Казанова как раз накалывал послание Марко, объясняя разработанный им план действий, когда в самое неурочное время услышал поспешные шаги Лоренцо и только успел спрятать булавку и сделать вид, будто читает, как Лоренцо ворвался в камеру.

— А ну, благодарите меня за добрую весть! — воскликнул он, широко улыбаясь.

Казанова с довольно кислым видом отрицательно помотал головой, но Лоренцо не отступался, и тогда он буркнул:

— Я тебе не верю. Ты просто развлекаешься за мой счет. Так что сначала скажи свою новость.

— Но лучшей новости и ожидать нельзя.

Поистине волчья радость вспыхнула в глазах Казановы при мысли, что наконец-то пришел приказ о его освобождении, которого вначале он с такой уверенностью ожидал, а последнее время уже не рассчитывал получить.

— Меня освобождают! — воскликнул он.

— Не совсем, — усмехнулся Лоренцо. — Но все равно кое-что приятное. Их превосходительства услышали, что вы давно болеете, и не хотят вас губить, поэтому вас переводят в более просторную комнату, где больше воздуха, и там из окон такой вид — прямо на лагуну до самого Лидо.

Бедный Казанова! Это означало не только крах его попытки бежать, но и вело к тому, что обнаружится все, что он проделал, у него отнимут так старательно изобретенное им орудие, прекратится переписка с Марко… В полном отчаянии он упал в кресло и закрыл лицо руками, чтобы Лоренцо не видел его горя. А этот тупой, хотя и исполненный самых добрых намерений слуга своего государства подумал, что Казанова плачет от счастья. Когда же Казанова чуть не истерически принялся умолять Лоренцо оставить его там, где он есть, — он-де привык к своей камере, не хочет из нее уходить, — Лоренцо, естественно, подумал, что это придуманный на радостях своеобразный розыгрыш. Когда же он обнаружил, что Казанова вполне серьезен, то возмутился.

— Да вы что?! Разве можно проявить неуважение к их превосходительствам и так отнестись к проявленной ими доброте? Пошли, человече, я покажу вам вашу новую камеру. А стража перенесет ваши вещи.

И, не придумав никакой новой отговорки, Казанова, насупясь, последовал за ним. Лоренцо сказал правду. Новая камера оказалась уютной комнатой с двумя большими окнами, конечно, зарешеченными, но открытыми морскому ветерку и солнцу. При любых других обстоятельствах Казанова, естественно, приветствовал бы такое перемещение, но сейчас, после того как двое стражников принесли его кресло, одежду, книги и прочие мелочи, он опустился в кресло и стал молча слушать нотацию Лоренцо по поводу своей неблагодарности к их превосходительствам.

Наконец Лоренцо и стражники ушли, заперев дверь, а Казанова подошел к окну и с несчастным видом уставился на расстилавшийся за крышами и лагуной, залитый солнцем горизонт. Да, это была все та же Венеция, и даже сюда, наверх, в эту уединенную камеру, долетали отзвуки жизни «народа, что смеется вечно». Слезы выступили на глазах Казановы при воспоминании о счастливых днях, когда эта песня была его символом и у него не было иных забот, кроме денег, девиц да легких потасовок со сбирами…

Топот бегущих ног, лязганье замков и грохот открывающейся двери подсказали ему, что грядет. Позеленев от злости и задыхаясь от гнева, то потрясая кулаками, то рвя на себе волосы, Лоренцо обрушился на него с расспросами — дыра под постелью была, конечно, обнаружена, когда стражники принялись там подметать, чего им не разрешалось делать во время мнимой болезни Казановы. С ненаигранным безразличием Казанова воспринял жалобы, упреки и угрозы Лоренцо, что, в общем-то, было не очень понятно, ибо бегство узника из этой тюрьмы автоматически влекло за собой казнь тюремщика. Казанову и все его жалкие пожитки снова потащили в другое место, но на сей раз это была камера без окна, лишь с отверстием в двери невероятной толщины. Камера была недавно отделана и выбелена, чтобы ни одна царапина не осталась незамеченной.

— А теперь, — мрачно объявил Лоренцо, — попытайтесь отсюда удрать — если сможете. Но сначала скажите, откуда вы раздобыли все необходимые орудия?..

— У меня нет ничего, кроме того, что ты сам мне дал!

— Что?!

— Ну ты же дал мне суповую миску, простыни на постель и масло для салата, верно?

— Но откуда вы раздобыли топорик, чтобы пробить пол? Это ведь должен быть острый резак.

— Вот это я скажу Триумвирату, если ты меня отведешь к ним.

Казанова произнес это, не подумав, ибо, появись у Триумвирата малейшее подозрение, что узнику удалось раздобыть орудие бегства, тюремщика тут же убрали бы и наказали. А потому Лоренцо в ярости выскочил из камеры, три дня продержал Казанову на хлебе и воде и, конечно, отказался передавать книги от одного приятеля другому. На Казанову напала апатия отчаяния, которую лишь слегка облегчала мысль, что, хоть он и лишился своей бесценной лампы и точильного камня, по крайней мере у него остался железный прут. Лоренцо искал его повсюду — даже заставил Казанову раздеться догола и перетряхнул все его вещи, но ему и в голову не пришло обследовать кресло. Так бесславно и, похоже, бесцельно закончился раунд борьбы Казановы с властями Венеции.

Ближайшие несколько дней были самыми мрачными и безрадостными за все время пребывания Казановы в тюрьме — они не были похожи ни на первые дни заточения, когда им владела смесь противоречивых чувств — отчаяния, ярости и надежды, ни на дни, предшествовавшие его злосчастному переводу — на такое короткое время! — в лучшее помещение, когда он был неизменно исполнен оптимизма и энергии.

Участь его впервые смягчилась в конце месяца. Лоренцо представил Казанове отчет о расходах, показавший, что денег осталось куда больше обычного, главным образом потому, что Лоренцо из мести держал своего узника на полуголодном пайке. Тут на помощь Казанове пришла его обычная смекалка.

— Отдай это твоей жене, — безразличным тоном сказал он, — а вот это… — и он вынул из кармана один из брагадинских цехинов, — это подели между двумя стражниками.

Стражники тотчас принялись превозносить щедрость Казановы, да и сам Лоренцо немного оттаял.

— Ах, — воскликнул он. — Вот если бы вы всегда были таким сговорчивым, синьор Казанова.

— Что же, — сказал Казанова, — могу дать тебе слово, что этот пол я пробивать не буду.

Да это было бы и невозможно, ибо помещение ежедневно дважды тщательно обследовали, выискивая, не начал ли он где-нибудь долбить.

— Раз вы стали вести себя разумнее, — сказал Лоренцо, крайне довольный услышанным, — я принесу вам книгу, которую тот молодой синьор так упрашивает меня вам передать.