Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Все Генкины сомнения Виолетта развеяла сама: она уверенно подошла, взяла его за руки и подставила губы, вытянувшись вся к нему. Генка сочно, со вкусом ее поцеловал и даже почувствовал сладкую слюну у себя во рту.

– Я рада, а ты?

– Конечно, рад, – ответил Генка.

– Тогда пойдем гулять.

Они гуляли по Откосу. Генка даже не ожидал, что будет так щемяще радостно и удивительно легко: это новое общение. Они зашли в кафе «Чайка», выпили по фужеру шампанского, съели по мороженому и снова бродили, бродили – теперь уже спустившись через Александровский сад на нижнюю набережную, а потом поднявшись через Ивановскую башню в кремль… Виолетта не интересовалась Генкиной жизнью и его проблебами. Она знала, что у Генки есть жена, есть дочь, что он пишет стихи, работает на телевидении и собирает старинные книги. Как скучно! Все это неинтересно, по ее понятиям, и все это так мелко! У самой у нее были серьезные проблемы, и хотелось ими поделиться.

9

– Когда я родила Максима, мне почему-то стало казаться, что это твой ребенок и родила я Максима для тебя. Рожала тяжело, восемь часов, мучилась, теряла сознание, умоляла сделать мне операцию. Я поклялась, что больше никогда рожать не буду. Такие мучения испытать – и это в Германии, где, говорят, рожать в десять раз легче, чем у нас в стране.

А Максима я и сейчас считаю как бы общим вашим ребенком, настолько вы с Саенко были разными и настолько дополняли друг друга, что стали для меня как бы одним мужчиной, просто выполняли разные функции. И знаешь еще что интересно: я тебя никогда не забывала, я всегда, все десять лет считала тебя частью своей жизни – просто ты временно почему-то отсутствуешь.

А вообще в Германии многое для нас, офицерских жен, неоправданно легко, а что-то непонятно сложно. Саенко – практикующий хирург, майор, заместитель начальника госпиталя, то есть зам. главврача. Это значит: еда, посуда, мебель, шмотки, билеты на концерты (а наш Потсдам – в двадцати километрах от Берлина), машина с шофером, если надо – без проблем! Потсдам – маленький старинный немецкий городок со своими легендами и привидениями. Я целый день могу про него рассказывать: где там Сталин жил, как Берия приезжал, как Черчилль с кровати упал!

Один район у нас называется – Русская колония. Там давным-давно, сразу после войны с Наполеоном, поселили пятьдесят русских солдат, которых наш царь Александр подарил своему другу Фридриху, ихнему королю. Срубили там русским мужикам избы деревенские, разбили огороды с фруктовыми садами и обженили на немках. Эти пятьдесят солдат составили хор русской песни, прямо как у Александрова. Местный король тех времен – какой там был: Фридрих или Вильгельм – очень любил русское хоровое пение. Вот эти русские избы до сих пор стоят.

Мы живем в маленьком немецком особнячке, хотя это и положено только генералам и полковникам. Принадлежал он до войны какому-то гитлеровцу, не знаю какому. А вот соседний знаю кому – Шуленбургу, последнему фашистскому послу в СССР, который вручил Молотову ноту об объявлении войны.

Возле военного городка расположен огромный старинный парк с дворцами. Этот парк больше похож на лес: в нем водятся зайцы, лисы, белки, косули. Прямо от дворца через луговину, заросшую камышами и осокой, панорамный выход к двум озерам: Святому и Девичьему. В них плавают лебеди и построены купальни для офицерских жен. Солдатам вот уже десять лет как купаться запрещено – приказ министра обороны.

Генка и Виолетта остановились напротив входа в гостиницу «Россия» на с детства любимом и родном Откосе. Какое-то время молча наблюдали, как солнце своим раскаленным задом осторожно садилось на горизонт. В том же направлении – на Стрелке – стоял обезглавленный собор Александра Невского. Сейчас в нем был рыбный склад – Генка когда-то подрабатывал там ночным сторожем. В лучах заходящего солнца храм не выглядел мертвым – он скорее выглядел забытым. Без куполов он походил на какой-то фантастический шлем былинного русского богатыря, на время оставленный здесь, на Стрелке. Но вот явится богатырь, возьмет свой шлем, сдует с него пыль и – снова в дозор защищать святую Русь. Правее, за заливными лугами, чернели, зеленели, а точнее, угадывались бесконечные заволжские леса.

– Леточка, знаешь, все, что ты рассказываешь мне, кажется игрушечным и сказочным – как будто бабушка книжку мне читает. А вот там, – Генка махнул небрежно за реку, – там все настоящее. Если вон с того берега идти на север, то до самого Полярного круга ты лишь один раз пересечешь железную дорогу Воркута – Ленинград в районе Котласа, а остальные несколько тысяч километров будет только лес, тайга – и ни одной дороги, ни одной деревни, ни одного человека. Там под буреломами и завалами, образованными упавшими вековыми елями, журчат необыкновенной красоты речки с хрустальной водой. На дне таких речек видны несгнившие прошлогодние листья, а по этим листьям ночами ползают удивительные животные – раки. Глаза их, вылезшие из орбит на специальных отростках, горят красными огоньками, усы – шевелятся, а клешни всегда подняты в ожидании встречи. В старые времена в этих речках, поговаривают, мылось золото, да и сейчас наверняка не перевелись любители этого ремесла. По непролазным, непродираемым буреломам и чащобам гуляют сейчас разжиревшие за лето хозяева этих краев – косолапые мишки. Маются они – уже скоро, скоро на зимний отдых. Старые бобры вывели на прогревшиеся прибрежные бугры своих подросших за лето неуклюжих отпрысков – учат их резать молодые осины – это их исконно бобровое дело. А в деревнях ни вишенки, ни яблоньки нет: земля за Волгой – ой, холодная. Эти деревни вместе с лесами скоро завалит снегом вместе с просеками и тропинками, и обступят их тогда настоящие большие волчьи стаи, и на несколько месяцев замрут деревеньки от холодного лунного света и волчьего воя.

10

– Ген, ты что, смеешься надо мной, что ли? Я ведь поплакаться приехала, совета попросить, а ты?

– Да нет, я не смеюсь. Просто ты так рассказываешь, будто хвастаешься. Ты упиваешься тем, что живешь за границей, что твой Саенко – майор, что ты можешь покупать иностранные шмотки. Для меня все то, что там, за рекой, – первозданнее, важнее и правдивей, чем вся твоя заграница. Это как океан, как огонь, это – природа. А ты мне про какие-то купальни.

– Ты ничего не понял, глупый! Да – купальни, тряпки, концерты. И в то же время каждый день, каждую минуту – сознание, что ты здесь присланный, засланный, высланный: как угодно, но до дома без особого разрешения тебе не добраться. Но самая главная дрянь всего нашего заграничного положения, что все эти военные городки пропитаны адюльтерами. Командование только что и занимается примирением офицерских жен с застуканными офицерами или наоборот. То, что происходит во всех крупных больницах и госпиталях между медсестрами и врачами, особенно во время ночных дежурств, весь мир знает. И надо научиться все намертво забывать или иметь какой-то тормоз в башке, чтобы об этом не думать.

Два года назад Саенко буквально на коленях умолял меня родить второго и добился своего. Я пошла на это, но не смогла: на третьем месяце начались истерики, каждый день, каждую ночь я думала только об одном – как я буду рожать. Я вспоминала Максимкины роды и обмирала со страху, я теряла сознание, меня всю колотило. Я уговорила Вовку разрешить сделать аборт, обещала ему родить чуть-чуть попозже.

И вот полгода назад мне позвонила какая-то добрая душа, сказала, что у моего ненаглядного в соседнем городке вторая семья. То-то он наладился туда чуть не по два раза в месяц ездить на консультационные операции для местных немецких студентов.

Я его выследила. Подкараулила в аэропорту, когда он провожал ее в Москву в отпуск. Видела, как он ее целовал, как они прощались, – все, что мне рассказали по телефону, было правдой. В тот же день я встретилась с Вовкиным командиром, рассказала ему все и отпросилась на неделю к маме. Вовка ничего не знает о том, что я задумала. Командир обещал, что та дамочка в Германию больше не попадет, – такие кадры нужны и на Родине. А вот мама, мама меня не поняла: разводиться запретила строго-настрого. Я ведь и Максимку в Германии оставила, чтобы никто раньше времени там не встревожился. Что мне делать, скажи?

– Поедем в гости.

– Поедем. Только сначала скажи!

– Разводиться!

– Ты уверен?

– Уверен. А хочешь, я тебе стихи прочитаю.

– Свои?

– Конечно. Я ведь книжку первую выпустил. В Союз писателей меня, конечно, не примут, но это первый шаг.

– Да я тебе еще в пятнадцать лет говорила, что ты писателем будешь. А про книжку мне кто-то из наших говорил. Только ты что-то мне не торопишься ее подарить. Мог бы и с автографом.

– Да я подписал тебе ее, – Генка вытащил из кармана маленькую светлую брошюрку, больше похожую на блокнотик. – Вот! А теперь слушай: