Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль
— Александр, будьте любезны не прикасаться ко мне. Вам это может показаться странным, но, если бы я взяла вас под руку, мне показалось бы, что я пью из грязной чашки.
Такие пустяки его не смущали, он и глазом не моргнул. Если он хотел этим жестом разведать обстановку, то моя прямота упростила эту задачу. В ответ он всего лишь предложил мне идти дальше. Почему бы и нет? Мы же не состояли в какой-нибудь банде из предместья и не собирались полосовать друга друга бритвами. Нам следовало соблюдать законы нашего круга, а именно вести войну тихим голосом, величая друг друга на «вы». Тем более что он хотел предложить мне мир. И предложил, как только нашел каменную скамью в тени, где было удобно излагать свои условия.
— Моя дорогая, правосудие больше не выпустит нас из своих когтей. К счастью, оно не располагает ничем серьезным. Пара рисунков XVIII века, гостиничные счета, легкие нарушения идеальной морали… Наши адвокаты расправятся с этим в один присест. Если только следователь Лекорр не вытащит из нас действительно порочащие признания. Я хочу просить вас об одном: не свидетельствуйте против меня. В благодарность за это я буду очень щедр. Вы же понимаете, что ваши комиссионные были всего лишь каплей в море. Лаборатории не поскупятся на вознаграждение. Ваш друг Сендстер может многое порассказать на данную тему. Да и мне самому кое-что известно по этому поводу. Единственное условие: мы оба молчим. Поэтому я и прошу вас: ни слова больше. Взамен вы получите от нас ту же сумму, какую Лекорр заморозил на вашем счете в Лугано. Более того, мы ее округлим.
Люблю ясность. Это моя слабость. Тут все было предельно ясно. Возмущенная такой наглостью, я тем не менее остереглась посылать его к черту. Я люблю также и размышлять. Это моя вторая слабость — всегда медлить с ответом. И я подумала: миллионов у меня и так предостаточно. Проблема не в том, как их «округлить», а в том, как перевести во Францию те, что лежат на тайных вкладах в Лозанне. От Александра я ждала не денег, а извинений, хотя это слово не входило в его лексикон. Сколько раз он объяснял мне секрет успеха своего хозяина, Франсуа Миттерана: «Никогда не признавать свою вину, ни в чем не уступать, не показывать противнику свои слабые стороны, использовать любые преимущества». Вынудить Александра признать свою вину было не легче, чем заставить льва мяукать. На это нечего было и рассчитывать. И все же я кротко предложила ему:
— Мой дорогой, мы с вами, кажется, говорим на разных языках. Мне нужно, чтобы вы обелили имя Кергантелеков, признали, что я была вашей официальной, общепризнанной любовницей, с нежностью вспомнили о трех годах, прожитых нами вместе. Вы должны объявить, что я была замешана в этот скандал помимо воли — бедная маленькая стрекоза, не по своей вине угодившая в муравейник. Мне очень не понравилось, когда «Экспресс» выставил меня ничтожной шлюшкой. А свои банковские дары можете оставить при себе. Лучше найдите средство реабилитировать имя моего отца.
Бедный папа, зачем только я использовала его для своих низких махинаций? Александр был ошеломлен. Оба его глаза пронзили меня как Испуг и Ярость — один растерянный, другой сверкающий. В схватке с профсоюзами своего министерства или с мстительным журналистом он умел глотать оскорбления с видом довольного гурмана, но с бывшей любовницей!.. Он взорвался. Ему было явно не до сантиментов:
— Сделайте милость, перестаньте хныкать! Оставьте в покое свою родню. Это непристойно. И вообще, давайте забудем о чувствах. Вы уже основательно подпортили мне карьеру, но я не позволю вам разрушить мою семью. Даже не надейтесь, что я буду описывать наши отношения в тех словах, которых вы от меня ждете: моя жена этого не перенесет. И мои дети тоже. Лучше обдумайте как следует мое предложение. Прежде вы не стеснялись говорить о деньгах.
Его жена! Только ее мне и не хватало! Теперь этот бедный перепуганный мещанишка спасается в тени ветвистых рогов святой, которую нагло обманывал в течение двадцати лет. Да еще и детишки! Ладно, поговорим и о них. В честь пятилетия младшего он устроил в министерстве праздничный ужин с тремя свечками на столе. Это подлое двуличие разозлило меня, но, к счастью, внушило не отвращение, а сладкое предвкушение мести. Он терял почву под ногами. И нужно было срочно покинуть этот «плот «Медузы». Я попросила его позвонить мэтру Кола. Как я и предвидела, это не составило проблемы. Тридцать секунд спустя предатель, заманивший меня в ловушку, уже был на месте. Когда я спросила его, что он думает о предложении Александра, он даже не спросил, в чем оно состоит. Я оценила его искренность. И еще больше — его ответ:
— Мне хотелось бы обсудить это с вами наедине. А затем я передам наше решение господину Дармону. Давайте хорошенько подумаем, прежде чем прекратить игру. Господину Лекорру хватит дел еще на долгие месяцы. И, когда он завершит свои исследования, поверьте мне, никто уже ничего не поймет. Правосудие работает на манер сумасшедшего садовника: оно делает вид, будто заботится об истине, но при том копает так глубоко, что вырывает корни, один за другим. Так что торопиться нам совершенно не нужно.
В общем, он в скрытой форме советовал мне не говорить «да». Может, он просто переметнулся на мою сторону? Меня-то это устраивало, но я сделала вид, будто ничего не заметила. Главное — не насторожить Александра. И бежать, бежать отсюда поскорее. Мне совсем не улыбалось попасть в объектив в его обществе: ни к чему было искушать судьбу. Поэтому я распрощалась с ним по всей форме и направилась в сторону дворца, позволив мэтру Кола, в свою очередь, потчевать меня своей эрудицией, как вареньем. Он рассказал, что, когда Людовик XIV предложил Ленотру дворянский титул, версальский садовник выбрал для своего герба три улитки, кочан цветной капусты и мотыгу. Его смирение поумерило ярость герцогов, возмущенных необходимостью принимать в своем обществе слугу. Моего адвоката это приводило в восторг:
— Ну и ловкач же этот Ленотр! Он возделывал почву этикета с тем же тщанием, что и свои огороды. В Париже такая наигранная скромность способна отворить любые двери.
Совершенно верно. Но я была совсем другой. Я угодила в высшие сферы, как колючка, которая ранит и обдирает все, чего коснется. И чувствовала себя в этой роли прекрасно. В тот же вечер после ужина я снова приступила к своим низким делишкам в компании зловредной вдовы моего отца, и мы с ней, хватаясь за бока от смеха под испуганным взглядом Фабриса, состряпали письмецо, на которое меня вдохновило двуличие моего бывшего любовника. Мне даже не пришлось ничего выдумывать, я просто повторила все гадости, которыми он десятки раз делился со мной по поводу того или иного человека. Я только изложила их на свой манер, расширив и исказив!
Дорогая моя Ариэль,
полная катастрофа! Моя секретарша только что напомнила мне, что в ближайший уикенд Вивиан отмечает свое сорокалетие. Судя по тому сколько времени она мне надоедает, я бы дал ей все 60. Увы-увы! Поскольку мне понадобится ангельское терпение, чтобы переносить ее общество целых двое суток, я решил увезти ее в Венецию. Хотя, как ни прискорбно, у бедняжки нет ровно ничего общего с тамошними знаменитыми куртизанками. Сам Казанова заснул бы в ее объятиях. Она любит только свои четки. Я даже не хочу знать, сколько она жертвует на церковь: эти суммы ужаснули бы даже фирму «Пуату». Но делать нечего, она искупает мои грехи, а я в этом ох как нуждаюсь. Что ж, буду молиться за Вас, ибо прогулки с Вивиан сюрпризов не обещают: она будет таскать меня из церкви в церковь. Вот уж действительно паломничество, или, вернее, путешествие на край скуки[119]. Что же касается нашего сьюта в «Даниэли», не ревнуйте: она превратит его в часовню. Стоит мне подойти к ней, как она крестится. И если каким-то чудом мне все же удастся принести жертву на алтарь Любви, обещаю посвятить ее Вам. Вы же знаете, что я люблю только Вас. Угадайте, что мне больше всего нравится в Вашей очаровательной особе? Широкий взгляд на вещи. Вспомните же о нем в следующий уикенд!
До скорого свидания,
Александр
Мне следовало бы устыдиться. Александр никогда не стал бы унижать таким образом мать своих детей. Он относился к жене с уважением; по его словам, она умела делать только одно — добро своим близким. Но он упоминал о ней в исключительных случаях, боясь произносить ее имя — то ли из суеверия, то ли ради того, чтобы чудо не кончалось. Он обожал хвастаться своими былыми приключениями, но совершенно не переносил, когда я задавала вопросы об этой Мадонне. Однако все дело в том, что я, особа легкомысленная и мстительная, никак не походила на Вивиан Дармон. И, в противоположность ей, умела наносить раны своим близким. В это письмо я вложила то же коварство, с каким Александр относился к своему окружению. Написанные там слова были его словами, и тон был его тоном, его супруга наверняка узнала бы их. Я была уверена, что нанесу ей смертельную рану, но моя рука не дрогнула. И рука моей матери тоже. Она заботливо сохранила все конверты от бесчисленных записочек, которые присылал мой высокопоставленный любовник. На одном из них стояла дата 18 мая 1989 г. — за три дня до сорокалетия его жены. Переписав письмо начисто, мы аккуратно сложили его и сунули в этот конверт. Вслед за чем откупорили бутылку «Вдовы Клико».
