Вениамин Колыхалов - Горислава
Похрапывает Мотря. Ей что: сон крепкий, смертный. Не вскрикнет в ночи, не пойдет глотать холодный квас. Хоть бы проснулась, под одеяло мое нырнула. Нет, чертовка, по-прежнему брезгует общей постели. С молодости взяла моду чураться, так и тянет бабью политику.
Сон одолел старика под утро. Явилось отчетливое сновидение: сидит гармонист Крисанфушка в окружении деревенских зрелых девок. Наяривает гармонь «Очи черные». Над чистой голубой рекой стригут воздух береговые ласточки. Райская природа приречья располагает к озорным думам. Гармонист присматривается к улыбчивым молодкам: кого бы сегодня отбить от гомонливой стаи, увести по шелковой траве за цветущие черемухи. Оттуда льется пьяный запах, даже издали видны грузные ветки, усыпанные лепестковыми висюльками. Глаза останавливаются на станистой Матрене. Она единственная из всех девок не подпустила к глазам улыбку. Это разжигает парня ярким огнем желания. Под перебор гармошки шепчет: моя, моя, моя.
Вдруг все исчезает, они остаются одни. Крисанфушка застегивает ремешки над мехами, берет гармонь-веселуху под мышку, правой рукой ухватисто обнимает податливую Матрену за стройную талию. Идут вдоль яра к черемухам. Река молодости катит внизу упорные воды. Тропинка хорошо утоптана… черемуха все ближе, ближе. Гармониста удивляет, что недавно мягкое, теплое тело девушки начинает холодеть и наливаться незнакомой дряблостью. До подхода к черемушнику гармонист не глядел в лицо сговорчивой Матрены. Когда сорвал духмяную ветку и, повернувшись, протянул — ледяная оторопь остановила руку. Перед ним стояла дряхлая старуха-вековуха, ненавистно смотрела на гармониста округлым гранитом глаз. Густо морщинистое, будто изжеванное лицо девки-оборотня тряслось, заостренный подбородок касался верхней обескровленной губы. Крисанфушка попытался бежать. Дряхлица проворно ухватила его за штаны костяной рукой, обдала ядовитым шепотом:
— Сыграй что-нибудь веселенькое — попляшем напоследок.
Короткий переход по тропинке, две-три минуты спрессовали годы от молодости до старости, превратили жизнь из ожидаемого счастья любви в жуткую предмогильную трагедию. Крисанфушка-ухажер собирался отшить страхолюдную жилицу словами: «Ты чего, бабка, чего пристала?» — язык онемел.
— Играй, дубина! — сиплым голосищем взревела ведьма и поддала под зад тяжелым коленом…
Старик взметнул испуганные глаза. Перед ним стояла Матрена Олеговна, стыдила:
— Увалень! До обеда собрался спать? Тащи дрова. Трясу его, трясу — ни в зуб ногой.
— Спасибо, что разбудила. Такой красавицей явилась ты во сне — слезы от умиления текли.
Лицо этой Матрены от лица той отличалось так разительно, что с этой, еще сравнительно молодой Мотрей, старик готов был идти на край света.
После длительных запойных дней на старика нападала дичайшая тоска. Весь давно обесцвеченный мир умещался в гудящей голове. Становилась на ребро жизнь-копейка, крутилась волчком. Подступала выворачивающая душу тошнота существования. В мозгах, расплавленных самогонкой, гудел прилипчивый мотив песни «Горе горькое по свету шлялося…». Напрочь расстроенный сон тлетворнее всего действовал на винокура. В тишине бесконечной ночи вызревало желание самоустраниться из проклятой жизни. Чего проще подняться с постели, перекрестить спящую Мотрю, снять со стены ружье, зайти в хлев да и жахнуть в сердце. Крисанф представил развороченную выстрелом яму в груди, стиснул зубы. Нет, лучше капроновую веревочку на шею. Конец удавки привязать к спинке кровати, гладкая петелька под весом головы сама затянется… покойно… хорошо. Прямо в постели все кончится.
Выпивает несколько порошков снотворного лекарства. Вскоре голову обволакивает теплым туманом. Сон и явь приходят в равновесие. Они колеблются, не могут перетянуть друг друга. Плывут перед глазами оранжево-красные круги.
«Жизни уже нет, — одними губами внушает себе старик, — она куда-то свернула с раздорожицы, ушла насовсем».
Ночь длиннее дороги до звезд. За окнами метелит. Взвойный февральский ветер не волынит, подливает тоски и отчаянья. Есть хороший обух, которым можно оглушить голову — самогонка, но страдалец пока воздерживается от удара. За ним последует второй, третий… опять мерзкий запой, опять закрутится хорошо смазанное тележное колесо. Хочется выйти из рабства вина хоть на неделю-другую, пожить с чистой, свежей головой, наладить сон. Но и сон тоже не в радость. Станут лезть в башку удавы, бесы, страшилища. Кошмарные сновидения особенно настырны после затяжных возлияний, словно винные пары обретают в голове различные уродливые формы и отыгрываются на жертве.
Запьешь — наступит пора беспамятства. Будет ходить лунатично по избе, натыкаться на стены, биться головой о косяки, рыдать и материться. Случалось: одевался, брал двустволку и шел на охрану несуществующего магазина. От него осталась развалина, сломанные ящики, бочки да битое стекло вокруг. Не раз замерзал сонный, отмораживая пальцы рук и ног. Чуткая сердцем Матрена Олеговна спохватывалась, запрягала лошадь, вызволяла бедолагу из лап мороза.
«Жизни уже нет, — шепчет страдающий бессонницей Крисанф. — Деньги — прах. Убежище — прах… Все прах прахом…».
Наступила ранняя капризная весна. За веселыми оттепелями делала короткие набеги недалеко ушедшая зима. Снова мороз гранитил дороги, доводил до испуга избяные венцы. Солнце возвращало земле задолженность, осыпало золотом света. Блеклые ранее небеса напитывались синевой. Напитывался синевой лед на реке. В заберегах вовсю пошумливала обрадованная вода.
По оврагу торной дорогой несся ручей. В вымоинах бурлили прыткие водопадики, подбрасывая брызги и взбитую пену. Вербняк у воды успел осветиться серебром раскрытых почек. Весело заогнился кожицей краснопрутик: его молодые жизнестойкие побеги торчали пучками из скудной суглинистой земли.
На задернованные поля Дектяревки, влекомые инстинктом весны и жизни, слетались стаи гвалтливых галок. Бегали с прискоком по тихим, скованным просторам омертвелой пашни.
Стоя у икон, Матрена Олеговна истово молилась за покинувших деревню и мать апостолов. Живут в городе, дышат прогорклым воздухом, пьют кранную, захимиченную воду. Птиц и то тянет на родину. Сквозь окна слышен их радостный крик возвращения… Образумь, Троеручица, Петра и Павла, возверни хоть на лето домой.
— Не гнуси, старуха, без тебя тошно.
— Проклятый, старичина, порушил святую молитву. — Сдернута резинка с пальцев, сложенных для мольбы. Пальцы еле-еле состряпали фигу. — Вот тебе, дьявол, не завтрак! Готовь сам!
Словесные перестрелки ведутся каждый день. Ходят насупленные, молчат часами. Плотина молчания прорывается и…
Прошел степенный ледоход. Тупорылые леспромхозовские катера потянули к запаням плоты. В не вымершие пока приречные поселки самоходки повезли продукты первой необходимости. На нефтяной север привычной водной дорогой потянулись срочные грузы.
Стоял погожий теплый день середины мая. Прилетели кукушки, задорно переговаривались с верхушек деревьев. Матрена Олеговна сидела на врытой скамейке, глядела с яра на новое воцарение воды. Отсюда, с высоты птичьего полета, красиво смотрелось залитое левобережье. Придет срок, войдут в берега озера, речки. Луга будут ждать покосников. Расшумится от нетерпения осока. Осыплет семена пырей. В ворохах давно некошеной умершей травы будут сновать мыши.
Заросшие тропинки косарей занесло песком и илом. Давно свалены водой балаганы. В колесах заброшенных конных граблей застряли коряги, палки… поставили деревне палки в колеса, сселили крестьян. Водоворот сселения оказался сильным, закрутистым. Из укрупненных поселков тоже течет народ. Трудно остановить упорный поток.
Земля будто отделилась от людей, зажила своей давнишней свободной жизнью. От затяжных раздумий Матрену Олеговну стал печалить веселый пейзаж.
Вскоре к берегу подошел быстроходный белый катер связи. По земляным ступенькам поднялся сухолицый, пенсионного возраста мужчина, поздоровался.
— Игольчиков далеко живет?
— На самом краю.
— Телеграмма ему. Не передадите?
— Переда-а-м, хозяйка ведь его.
— Совсем ладненько. Распишитесь вот тут.
Буруня за собой высокий вал, катер отчалил. Матрена Олеговна развернула листок, прочла: «тов. Игольчиков конце мая находитесь дома следователь Синицын».
Дома швырнула на стол бумажку, укорила:
— Достукался, доносчик!
Буквы плясали в глазах Крисанфа, никак не вытягивались в строчку.
— Не забыли тебя за давностью лет, — отчитывала Матрена Олеговна. — Вышло все же наружу шило сапожное. Сколько тебе говорила: доберутся-разберутся. Позорище! Тебя уже под домашний арест взяли: находись, мол, на месте, при избе, при хлеве.
Подавленный старик окаменел, не дерзил. Первой мыслью было опуститься в подполицу, выпить для успокоения нервов. Вот оно… вылезло наружу. Подняли дело о смолокуре Гришаеве. Не зря сыновья зачастили в район, в область. Расшевелили гнездо, следователей науськали.
