Артур Соломонов - Театральная история
Сергей всю жизнь всеми возможными способами – как приличными, так и не очень – старался отказаться, когда его звали на похороны и поминки. Предпочитал другие приглашения. Особенно его коробили похороны коллег-актеров. Помимо того что он испытывал не просто ужас, а оцепенение при одной мысли о «разложении и скелетировании», актерские похороны ему всегда казались противоестественными. Ему претила старая театральная традиция: устраивать овацию покойнику.
Сидя перед черным компьютерным экраном, не чувствуя сил ни встать, ни даже улыбнуться, он вспомнил, как в первый раз был оглушен похоронными аплодисментами. Ему, первокурснику актерского факультета, было семнадцать лет. В ГИТИСе прощались с великим педагогом Владимиром Левертовым. Молчание учителей, редкие всхлипывания студентов, скорбная музыка. Внезапно она стихла. И тишину вспорол треск аплодисментов. Он обрушился со всех сторон, он рос, он ширился. Ошпаренный рукоплесканиями, Сергей выбежал на улицу. Он не понимал, почему ему стало так невыносимо плохо.
Тогда во дворе ГИТИСа он дал себе слово никогда не ходить на актерские похороны. И был верен своей юношеской клятве. О своих похоронах, которые неизбежно случатся, он не думал. Если бы можно было представить иерархию людей, близких к смерти и далеких от нее, то Сергей всегда чувствовал, что находится на самом отдаленном от небытия краю.
Наполнилась тяжелым звоном голова.
Тяжесть ударов сердца стала невыносимой.
Сергей вырвался из кабинета.
Захлопнул за собой дверь.
Резко и громко.
В коридоре стук сердца перестал оглушать.
Сергей вошел в спальню. Увидел, что жена мажет ночным кремом лицо – веки, щеки, шею, нос. Массирующими движениями она наносила и наносила, наносила и наносила, наносила и наносила крем на кожу. Она не любила, когда Сергей заставал ее за косметическими усовершенствованиями. Но раз уж такое случилось, сделала вид, что ей все равно. Сергей закрыл глаза и произнес:
– Я так, я на будущее, хочу тебе сказать.
– Что с твоим голосом?
– Я на будущее хочу сказать. Когда меня будут хоронить…
Пальцы жены, легко порхавшие от щек к переносице, от шеи к щекам, остановили свой бег.
– Сережа! – воскликнула она. На лице, покрытом белым кремовым слоем, засверкали встревоженные глаза.
– На далекое будущее я хочу сказать, – повторил он, не поднимая век. – Ни в коем случае не надо аплодировать! Умоляю. Это противно, это нельзя.
И он сел на кровать – спиной к супруге. Пять минут прошло в безмолвии и безмыслии.
Он обернулся – жена спала. Спокойное лицо ничем не выдавало недавнего испуга. Она уже привыкла к тому, что мужа посещают самые неожиданные мысли, и старалась не тратить свой эмоциональный запас на изумление. Сергей не смог заставить себя выйти из спальни, чтобы почистить зубы и принять душ перед сном. Он лег подле жены, не снимая одежды.
И мгновенно оказался рядом с Александром. Они стояли босыми ногами на земле, окруженные мертвым сизым светом. Не говоря друг другу ни слова, они втискивали в черные пакеты кочаны капусты. Раскапывали ямы в земле. Хоронили.
В сизом молчании прошло невесть сколько времени – его можно было измерить только капустными кочанами. Похоронено было восемь. Потом настало разделение труда: Сергей раскапывал лопатой неглубокую ямку, Александр открывал пакет, клал туда капусту, и уже оба закидывали кочан землей.
Проснулся Сергей на рассвете так же внезапно, как заснул. Почувствовал, что его рот забит землей. Попробовал прокашляться, но вместо кашля из окоченевшего горла вырвался еле слышный свист. Попытался пошевелиться – тело словно окаменело. Он крикнул так громко, как только позволил рассвет:
– Доброе! Утро!
Жена проснулась. Повернула к нему голову. Сергей почувствовал сладкий женский сонный запах. Супруга нехотя глянула из-под полуприкрытых век и, не сумев ничего сказать, снова заснула.
Вопль-пожелание «доброго утра» и запах жены слегка притупили страх Сергея. Он провел языком по нёбу, по зубам, по губам – конечно же, никакой земли. Рот пуст, готов к прие– му пищи, произнесению монологов, поцелуям – на сцене и вне сцены.
И через полчаса Сергей заснул, любимый всеми, окруженный обожанием и почтением. Невидимая публика снова с ним. Снова восхищена.
Сергей стоял в рясе посередине церкви, перед ним пал на колени Александр. Отец Сергий Преображенский благословлял раба Божьего Александра: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа изгоняю из тебя Джульетту и загоняю в тебя Тибальта». Сергей Преображенский улыбался во сне.
Жена проснулась в восемь утра. Долго смотрела на спокойное лицо Сергея. Дыхание ровное. Улыбка. Где бы он сейчас ни был, ему хорошо.
Рано утром Саша позвонил Преображенскому.
– Сережа, приветствую.
– И я тебя.
– Паршиво на душе. Очень.
– Та же история.
– Как борешься?
– Иду в церковь.
Пауза. Такого ответа Александр не ожидал.
– Помогает?
– Мне – да.
– Можно с тобой?
Пауза. Такого вопроса Сергей не ожидал. Ходить в церковь парами ему еще не приходилось. Предложение Александра показалось Преображенскому признаком дурновкусия. Все-таки не в кабак собрался. Но Сергей решил не спорить. Что ему, ввязываться в долгие разъяснения, мол, поход в церковь дело глубоко интимное? И обидеть Сашу, которому плохо? Лучше отделаться согласием. Сергей давно понял – и согласием, и добротой, и даже любовью – можно отделываться. Ставить точку и идти, куда хочется, покинув обласканного там, где тебе заблагорассудится. «Когда придем, я отойду в другой конец храма. Оставлю Сашу наедине с Богом и прихожанами». И он ответил добродушно:
– Конечно, пойдем вместе.
Александра смутила пауза, но он с благодарностью принял согласие Сергея и начал собираться.
Отец Никодим, Сильвестр со своей боевой группой и Сергей с Александром шли разными путями. Но цель у них была одна – храм Николы Мученика. На подходе к храму Сильвестр спросил у господина Ганеля:
– Ты не забыл фейерверк? – Карлик кивнул. – Значит, когда я начну аплодировать, ты, Иосиф, вручишь грамоту о присвоении отцу Никодиму звания лучшего артиста Москвы, да? – Иосиф сначала помотал головой вниз-вверх, потом вправо-влево, но на это ни Сильвестр, ни господин Ганель не обратили внимания. – И как только грамота и заявление о поступлении в нашу труппу будут вручены, ты, Ганель, запускай фейерверк. Да так, чтобы все это восприняли как чудо, а не как кощунство. Понял задачу?
Господин Ганель кивнул. Сильвестр помрачнел. Остановил шаг.
– Не нравится. Хило. Вяло. Глупо… – Он задумался. – Давайте просто войдем в дом Божий и посмотрим на игру выдающегося артиста больших и малых храмов. Нет? Настаиваете на атаке? Я вас понимаю.
Хотя ни Иосиф, ни Ганель ни на чем не наставали, уважение в голосе Сильвестра пленило обоих. И они синхронно насупились: настаиваем.
– Но смысл же не в том, чтобы похулиганить в святом месте. Так мы просто сорвем мессу, и все. – Сильвестр снова задумался. – Что мы должны сделать, чтобы придать нашей атаке смысл больший, чем хулиганство?
Господин Ганель и Иосиф молчали.
«Зря я вчера понадеялся на вдохновение…» – пожалел Сильвестр. Он никогда до мелочей не планировал мизансцены спектакля, говорил, что «это как планировать секс. Все равно все будет не так, как ты рассчитал, да еще и не с тем, на кого рассчитывал». И всегда в репетициях (про секс неизвестно) вдохновение к нему приходило. Сейчас он чувствовал, что пуст. «Как красиво и дерзко звучало про театральную атаку, а на деле – какой-то балаган… Дешевый. Неизобретательный, – с досадой думал Сильвестр. – Похоже, меня пленила авантюрность замысла. И размах возможностей. А низкого качества самой авантюры я не заметил…»
Храм неотвратимо приближался.
Сильвестр еще раз проанализировал свой план и дал ему беспощадную окончательную оценку: дерьмо. Но, как всегда, видя, что актеры нуждаются в его твердости, Сильвестр начинал чувствовать, что твердости у него в избытке.
– Вы меня поняли? – Две головы кивнули в ответ. – А что именно поняли? – Две головы растерялись. – Главное, не начинайте без моего сигнала. А сигнал – аплодисменты.
И подумал: «Если ситуация сама не спровоцирует мою фантазию, значит, этой ситуации моя фантазия не нужна. Тогда просто уйдем. Потом сочиню причину. Уж на это у меня воображения хватит». И он раздраженно и громко спросил (и повышением децибелов вогнал в страх Иосифа и заставил беспокоиться господина Ганеля: карлик впервые почувствовал, что Сильвестр колеблется):
– Помните диспозицию? Ганель – у распятия, Иосиф – под иконой всех святых. Ну, с богом!
Они вошли во двор церкви. Первым – карлик, поглаживая сумку с фейерверком, вторым – Иосиф, слегка зажмуривая глаза. Он, как ребенок, думал сейчас, что если прикроет глаза, то его как бы и не видно. Или, по крайней мере, его видно так же плохо, как ему сейчас сквозь полусомкнутые веки. Третьим следовал Сильвестр. Широким шагом он вступил во двор и впился взглядом в большую группу людей, что стояли у входа в храм.
