Василий Яновский - Поля Елисейские
Свою чрезвычайную мнительность Поляков обнаружил впервые после похорон полковника генерального штаба Шумского… Этого сотрудника «Последних новостей» «Возрождение» называло самозванцем, ибо Шумский был его псевдоним, академию он кончил под другой фамилией.
Итак, полковник генерального штаба Шумский «внезапно» скончался, можно сказать, на бегу. И сотрудники газеты поехали на кремацию тела в часовне кладбища Пер-Лашез. Я видел Полякова немедленно после этого обряда и почти не узнал старого джентльмена: поблек метранпаж, сдал, осунулся.
Но через недельку опять пришел в себя: сухой, уверенный, подобранный специалист, играющий интересную и ответственную партию по раз и навсегда установленным правилам игры. Только бы это продолжалось до бесконечности.
Еще подвизался в «Последних новостях», и тоже быстро, без последствий, сошел в могилу, некто Словцов: пухлый, с детским голосом, страдающий одышкой журналист. Кроме технической работы он аккуратно поставлял два фельетона в неделю — посвященные французским книгам «общего, культурного порядка»… Он следил за всеми новинками этого рода и пересказывал их содержание очень толково и умно, присовокупляя только изредка собственные комментарии, гуманистического оттенка. Мне такие работники казались чудом усидчивости. «Се sont des as»,[50] — невесело шутили мы на Монпарнасе.
Надо помнить, что когда освобождалось «место» в газете, например, во время каникул, то эти же подвижники принимали на себя добавочные обязанности, не подпуская чужих людей. Словцов всегда замещал Полякова летом.
Поплавский с ужасом рассказывал мне: Словцов, уезжая в отпуск еще до реформы Блюма и платных вакаций, заготовлял восемь-девять «подвалов» впрок — на целый месяц… Таким образом он не лишался гонорара и в пору отдыха. Это значит, что он загодя прочитывал сверх обычной нормы еще 8–9 томов «общего характера» и приготовлял соответствующие статьи — кроме текущих фельетонов и ежедневной обязательной работы по составлению газеты. Занят, занят был человек — полезной деятельностью. А когда умер, никто из сотрудников ни разу не вспомнил его: будто корова слизнула языком человека…
«Последние новости» имели свою кассу взаимопомощи, куда постоянные сотрудники обращались за ссудою. Раз перед летними каникулами Могилевский (бухгалтер) при мне отсчитывал Алданову 10 тысяч франков — на поездку в Италию. Марк Александрович, конфузясь непрошенного свидетеля, быстро рассовал ручками-ластами пачки кредиток по карманам и скрылся. Вечером на Монпарнасе Адамович сообщил, что Алданов просил объяснить мне, что деньги эти он взял заимообразно: их придется зимой отработать.
Репортажи для «Последних новостей» поставляли Седых-Цвибак и Вакар, оба деятельные и по-своему очень ценные для газеты люди.
Седых писал о палате депутатов, о преступниках и беженских делах. Вакар докладывал о проделках крайних партий, о выборах казачьего атамана (уже тогда дело неверное и сложное) и о церковной смуте. Иногда за отъездом или болезнью один корреспондент заменял другого; так, злые языки уверяли, что Седых где-то в отчете написал, что «генералу преподнесли портрет Богоматери».
Седых расцвел, когда Бунин получил премию; я его видел в редакции в день чествования лауреата… Во фраке, с порхающими фалдами: создавалось впечатление, что он-то и есть виновник торжества!
Он сопровождал Бунина в Швецию, служа ему секретарем, переводчиком и даже нянькою. Лауреат на иностранных языках вообще не изъяснялся, а по-французски мог только сказать две-три корявые фразы.
Павел Николаевич Милюков до последних часов своих оставался верным себе — камнем! (Почему Павел, а не Петр?) Пытаться сдвинуть его с места казалось делом бесплодным, безнадежным.
Кое-что он понимал, и понимал гораздо лучше, чем иные друзья из его лагеря. Я подразумеваю не только политику или историю. Но были предметы, даже целые отрасли человеческой деятельности, в коих он являл себя органически глухим, слепым, даже мертвым.
Кирпично-красный, особенно с тех пор, как ему перевязали каналики, плотный, кряжистый, старчески осторожный, неповоротливый в движениях — таким я его часто встречал в новом «изгнании», на улицах Монпелье, где мы обретались по соседству… Мы рядом рылись в университетских книжных магазинах; обнаружилось, что он большой поклонник Марка Аврелия — цитирует его наизусть.
Высшая школа Монпелье — одна из старейших во Франции, и эта обстановка древности, культуры, арабско-римской схоластики создавала особенную почву для беседы, в которой Милюков, забывая о кадетах и Дарданеллах, проявлял себя с новой силой.
Он знал немного нашу молодую, зарубежную литературу. Вообще он «слышал» обо всем. Еще по делам книжной «Выставки» я у него бывал на дому (у метро «Конвенсион») и тогда вынес впечатление, что если это наш враг, то враг, с которым надо бережно обращаться… Впрочем, тогда он был очень любезен и все просьбы мои удовлетворил (относительно наших объявлений и воззваний в газете). Популярность в среде молодежи оказалась неожиданным козырем в наших руках, который мы незаметно потеряли с годами.
Милюков — редактор толстого журнала «Русские записки» — читал многих молодых прозаиков и составил себе о них вполне определенное мнение… В этом главный недостаток его духовной или умственной жизни: раз навсегда застывшее убеждение или верование.
Мне, к удивлению, он еще в Париже посоветовал:
— Смирите своего дьявола!
Поскольку это исходило от человека совершенно, казалось, нерелигиозного, я не совсем понимал, что он имеет в виду.
В пору наших встреч в Монпелье Сталин подбирал крохи с гитлеровского стола: вслед за Прибалтикой, Литвой и польскими крессами падали в прогнивший зев отца народов Бессарабия, Черновицы… Шли глухие толки о Дарданеллах. И Павел Николаевич очень спокойно мне сообщил:
— Они делают то, что я бы делал, если бы сидел в Кремле.
Этому свидетельству я ужаснулся: не «Дарданеллам» вообще, а хладнокровию, с которым Милюков, пусть в одном пункте, объединялся со Сталиным.
В Нью-Йорке, уже после смерти Павла Николаевича, я как-то рассказал М. Карповичу об этом разговоре… И тот, подумав, огорошил меня:
— Что ж, тут ничего особенного нет. В сущности, Милюков нечто подобное говорил и писал давно!
Для американской визы требовалась «моральная» рекомендация, и Павел Николаевич написал весьма лестный отзыв обо мне в адрес марсельского консула, сохранившийся у меня вместе с Нансеновским паспортом. Кстати, Милюков свободно изъяснялся и по-французски, и по-английски.
Случилось так, что М. Вишняк (уже в США) хлопотал тогда о месте профессора истории, где-то возле Чикаго, и просил Павла Николаевича поддержать его кандидатуру… Так как Вишняк долго не получал ответа, то он обратился ко мне с просьбой узнать, как обстоит дело с благоприятным отзывом.
П.Н. Милюков на мой вопрос твердо объяснил, что он не может рекомендовать Вишняка на эту должность, о чем я немедленно оповестил Марка Вениаминовича. В связи с этой беседой Милюков выразил свое мнение относительно некоторых политических или общественных сотрудников. Было грустно (и весело) его слушать. Увы, он отдавал себе отчет в людях без всяких иллюзий… Несколько снисходительнее отозвался только об одном Зензинове.
Жил тогда Павел Николаевич с женою в одной большой комнате, питаться приходилось эрзацами. Как-то на рынке появился запас копченых угрей, и я ему принес фунтик в подарок… Оказалось, что сотрудники «Последних новостей» поодиночке уже успели ему притащить по свертку этих злополучных угрей, за которые он, впрочем, платил. Я было смутился, но супруга Милюкова («молодая») меня властно успокоила:
— Ничего, Павел Николаевич их любит и съест.
Вскоре чета переехала в Aix-en-Provence, где П. Милюков и скончался. В его обществе я себя чувствовал точно по соседству с мамонтом: ошеломляла смесь черт и способностей допотопных, могучих и загадочных существ.
В Марселе 1942 года я познакомился с бывшим русским консулом, продолжавшим выдавать эмигрантам справки, необходимые для получения визы. Не помню его фамилии, что-то украинское; мягкий, умный, седеющий южанин, пригвожденный к постели застарелым недугом.
Обычно его дочь выполняла обязанности секретаря; но случилось так, что она отлучилась на несколько дней, и я вынужден был сам отстучать на машинке свои удостоверения под диктовку добрейшего, хитрейшего консула, державшего у своего изголовья все необходимые ему предметы: лекарства, папиросы и штемпель с бланками. У него что-то приключилось с ногами, и он не мог передвигаться.
Мы с ним подружились; в результате он мне уступил по себестоимости чернорыночные папиросы и поделился «местными» сплетнями.
