Нефть, метель и другие веселые боги (сборник) - Шипнигов Иван

А исполняющий обязанности военкома живет на Масиной улице, через дом от него. Можно сказать, что они приятельствуют. Иногда исполняющий обязанности предлагает Масе узнать, почему военкомат им не интересуется, но тот всегда вежливо отказывается. Однажды военком взволнованно позвонил ему: вот, откуда-то пришли какие-то документы, теперь можно заводить на тебя дело, но учти, есть шанс пойти в армию. Заводить? Мася ответил: нет, спасибо, мне в армию идти некогда.

Вчера обсуждали с ним, в какой прекрасной стране мы живем; только у нас (нет, не только, еще в КНДР и Белоруссии) человеку с определенной формой половых органов дают год (а недавно два, и в будущем, возможно, снова два) лишения свободы за факт достижения восемнадцать лет. Тема эта пережевана, измусолена в разговорах с московскими друзьями, и я, подняв ее, тут же заскучал. Но Мася немного подумал и сказал:

– А давали бы условно.

Я сосредоточился, но не понял:

– В смысле – условно?

Мася пояснил:

– Ну условное наказание, понимаешь? Чтобы реально забирали в армию, только если ты оступишься, и тебе снова исполнится восемнадцать.

Капнули немного на билет. Я буду очень скучать по Масе.

Уволился из «Сельской правды». В последний раз насладился атмосферой редакции с ее напряженным, лихорадочным бесплодием, сдал последний материал, прокомментил верстальщику фотки для него, написал заявление «по собственному желанию», получил расчет, забрал трудовую книжку, везде расписался, собрал вещи, сдал ключи. Прощались со слезами…

– Иван, не уезжайте!

– Как будто родной кто уходит…

– Иван, мы будем платить вам пятьдесят тысяч, только не уезжайте!

– Да, мы готовы работать бесплатно, чтобы платить вам пятьдесят тысяч.

– Только вам нужно будет немного делиться с нами.

– А я хочу стать твоей женой, чтобы ты содержал меня!

Репортажи, очерки, комментарии, интервью, «информашки». Четыре месяца реальной полевой (в прямом смысле слова) работы, никакого творчества, никаких художеств, только факты и их проверка, фамилии и цифры, даты и места, чиновники и студенты, предприниматели и учителя, менты и фермеры, врачи и ликвидаторы последствий Чернобыльской катастрофы, одаренные дети, спортивные соревнования, КВНы, ветхое жилье, военные сборы, выпускные, детдомы, пожары, наркоманы, шаманы и бесконечные, все застилающие поля, поля, поля с ячменем, кредитами и саранчой. Опыт профессионального вранья. Привычка к ежедневным компромиссам. Четкое понимание того, что правдивая газета состояла бы из одного-единственного слова «пиздец», набранного петитом, без пробелов, с черными квадратами вместо фотографий. Ясное осознание того, как страшно, бесповоротно и всеобъемлюще прогнило все в стране.

Пять-шесть авторских листов написанного и выброшенного своего: романа, эссе, рассказов. Страстное желание дальше работать в газете. Страх дальнейшего писательского бессилия от этой работы. Горы отличных сюжетов, придуманных в старом насквозь пропитавшемся пылью уазике в погонях за агрономами. Пока я дожидался получения военного билета на случайно выбранной, временной, необязательной, необременительной работе, я успел ее стыдливо полюбить.

Напоследок хотел написать о Масе в рубрику «Молодые и предприимчивые», потому что он, нищий фрилансер, единственный молодой в этом поселке, кто что-то умеет делать. Остальные предприимчивые пилят и возят ворованный лес, и они такие же нищие, как Мася. Мася яростно отмахнулся от моего предложения, пролив пиво.

2012 г.

Репортаж из Крыма

(повесть)

Первого июня собрались у подножия шпиля Останкинской башни в пять тридцать утра, сели в автобус и поехали на аэродром. В самолет садились тоже как в автобус, живой очередью, без досмотра. Административный предбанник у входа на взлетную полосу закрытого военного аэродрома напоминал автовокзал в маленьком городке, с таким же аммиачным сортиром, зато после него было только выпуклое синее небо, штиль раз и навсегда застывшего бетонного моря до горизонта и ровный оглушающий гул авиационных двигателей. Самолет подрулил почти к самой ограде, калитку в которой нехотя, как сонный деревенский сторож, открыл подтянутый вооруженный солдат. Группа телезвезд и журналистов летела на открытие первой летней смены в приморский детский лагерь, и Гурьев летел вместе с ними.

В самолете рассаживались, как в маршрутке, кому как нравится. Двоим или троим не хватило мест, поднялся ропот, девушки-администраторы уговаривали всех сесть, чтобы стало видно, кому не досталось места, хотя те, кому не досталось, стояли тут же и жаловались. Пилот тем временем закончил прогревать двигатели, гул возвысился, самолет от этого как бы расширился, места нашлись, все уселись, пристегиваясь по желанию, колеса застучали по швам бетонных плит, составляющих взлетную полосу. Внутри все задрожало, гул стал еще выше и напряженнее, и они взлетели.

Стюардесс не было, и девушки-администраторы принесли завтрак, который негде было разогреть: ледяной, восхитительно хрустящий омлет, побитую заморозками капусту брокколи и горький холодный грейпфрутовый сок. Поев, все встали и начали ходить туда и сюда, толкаясь и извиняясь, как в тамбуре поезда возле вагона-ресторана. Самая узнаваемая звезда на этом рейсе, человек, знающий больше всех, сидел в последнем ряду, в самом углу салона, доедал свой завтрак и смотрел на всех строго и как бы удивляясь, отчего все занимаются не тем, чем следовало бы. Гурьев помнил, что у этого человека ему в первую очередь нужно попросить телефон, приметил, где он сидит, и следил, когда он встанет, чтобы как бы случайно столкнуться с ним в проходе и заговорить. Вместе с другой звездой, летевшей в детский лагерь, на борту оказывалось как бы три черных ящика – два были запасными, на всякий случай.

Гурьев сел у прохода и не смотрел в иллюминатор, боясь раньше времени увидеть там море и конец своего земного пути, но даже оскорбительная плацкартная теснота зафрахтованной военной «тушки» не мешала ему взволнованно и напряженно ожидать свидания с местностью, где Гурьев хотел бы прожить жизнь. Угол ковра возле него от частой ходьбы заворачивался, и Гурьев все расправлял его, боясь, что кто-нибудь запнется и упадет. Тут же лежала раздавленная вишня, которая выпала из чьего-то завтрака, оставшегося от прошлого полета. Девушки-администраторы раздавали всем синие платки с символикой телеканала. Кто-то невнимательно клал их в сеточный бардачок в спинке впереди стоящего кресла, кто-то стыдливо прятал платки в сумку, Гурьев же обрадовался и единственный во всем самолете тут же повязал его на шею, как пионерский галстук, хотя никогда раньше не знал, как это делается.

Гурьев был филолог и работал в газете. В его жизни происходили перемены, и он был как бы оглушен многообразием и богатством открывающихся возможностей. Казалось, что можно выбрать все и сразу, однако выбирать не было сил – он думал, что все случится как-нибудь потом и само собой. Сейчас же Гурьеву хватало сил только на то, чтобы, уперев ноющие колени в спинку переднего кресла, с тихой улыбкой ждать возвращения в город у моря.

Маленькая командировка была примеркой роскошного отпуска, в который он хотел отправиться поздней осенью, чтобы зря не расходовать короткое черствое московское лето и успеть насладиться его скудными прелестями. Зима была тяжелой, весна отвратительной. Только в июне случился невнятный солнечный проблеск, возникли тени и дуновения, запах свежескошенного газона, который всегда напоминал выросшему в деревне Гурьеву струящийся на жаре аромат сенокоса, и совсем скоро опять нужно было нырнуть в страшный московский ноябрь, в стылые серые лужи, в мороз, не голубой и скрипучий, как у него на родине, а во влажный, с харкотой и мокротой, в затхлое резиновое тепло метрополитена. Гурьев до обморока хотел на море и боялся, что оно окажется не то, каким было в последний раз. Он сам стыдился этой своей банальной страсти и еще больше того, что в свои почти двадцать восемь жил неустроенно, кое-как, на бегу, натощак и всухомятку, зарабатывал мало и не мог реализовать затертую, но верную пословицу о том, что лето и море есть всегда, если есть деньги.