На запад, с жирафами! - Рутледж Линда
А потом я вдруг понял… Мне ведь уже семнадцать, и вовсе необязательно тут оставаться, если так хочет отец.
Сам я могу уехать. И обязательно уеду.
Пора уже жить, а не погибать, пускай и без него.
Я шагнул назад, а потом еще раз, опустил ружье, решив, что просто уйду, но тут услышал, как он опять взвел курок.
Обернувшись — как раз вовремя, — я почувствовал, как пуля, пролетев мимо, опалила мне щеку. А потом грянул еще один выстрел — на этот раз из моего ружья, — и отцовское плечо дернулось. В него угодила пуля…
…И вот так мы стояли — все те же существа с погибшей душой, выстрелившие друг в друга.
Я пошатнулся, но смог устоять на ногах. И бросил ружье на землю.
Отец тоже опустил пистолет. Держался он как ни в чем не бывало, будто моя пуля и не попала ему в плечо.
А потом он ткнул револьвером себе в подбородок.
И выстрелил.
Я отскочил назад. Теперь передо мной было целых два трупа. Мои сапоги оросил новый кровавый фонтан, а тело, казалось, позабыло, как дышать. Под ноги излилась новая порция рвоты, а в голове засела единственная мысль…
Это из-за меня он покончил с собой…
А потом ее потеснила другая…
А я ведь и сам мог его прикончить. Не лиши он себя жизни, его погубила бы моя юношеская ярость. Я бы выстрелил в отца за то, что он заставил меня застрелить кобылу. Я бы выстрелил в него за то, что он позволил матушке и сестренке погибнуть от пыльной стихии. Я застрелил бы его, если бы он помешал мне покинуть дом. И это все — чистейшая правда.
— А я ведь и сам мог его прикончить, — закончил я свой рассказ, крепче вцепившись в руль.
Я долго не мог и слова вымолвить, пока Старик не обратился ко мне тем же ласковым тоном, каким говорил с жирафами.
— Сынок, — произнес он вполголоса, и от этого слова меня точно током прошибло. — Расскажи мне все до конца.
С трудом собравшись с духом, я продолжил:
— Во время пыльных бурь повсюду в воздухе было разлито электричество, точно его наколдовал какой-нибудь темный маг. Малейшая искра — и начинались пожары. Прямо на глазах могло вспыхнуть голубоватое пламя, и надо было затушить его побыстрее, пока оно не успело разгореться. Видимо, из-за перестрелки огонь и полыхнул.
Я примолк, обдумывая свои слова. Ведь на самом деле вовсе не перестрелка дала начало пожару, а моя собственная пальба. Когда я отпрянул от рвоты и крови, я начал стрелять в дом. Полностью разрядил ружье, потом взял отцовский револьвер, опустошил и его тоже, и еще долго щелкал курком вхолостую и кричал, кричал, пока не сорвал голос, а в воздух не взметнулись языки серебристо-синего пламени, будто я вдруг оказался в аду — впрочем, ровно так я себя и ощущал… А потом искры попали на деревянную стену, и занялся настоящий огонь, пожравший мое родное гнездышко. Этого я рассказывать не стал. Солгал умолчанием, как выражаются люди глубоко верующие, лишь бы только Старик не узнал о моем собственном безумии, порожденном пыльной стихией.
Я сказал только:
— Дом загорелся в два счета. Его было уже не спасти — да и нечего толком спасать.
Потом я рассказал, что опустился на землю и стал смотреть, как огонь уничтожает наше жилище. А когда все было кончено, когда я вновь смог подняться на ноги, я вытащил из амбара еще досок и сколотил новый гроб. Тело отца я положил рядом с матушкиным, сам навалился на телегу и покатил ее к кладбищу, чтобы похоронить обоих родителей рядом с сестренкой. Я просидел у их могилы до самого утра, а потом, пошатываясь, пошел в матушкин погибший садик, вырыл банку с монетками и бежал.
Но сперва вырыл еще одну могилу — старательно, как только мог, — для своей кобылы, рядом с тем местом, где она погибла.
— Я никому не позволил бы ее съесть. Никому! — тихо проговорил я. — Даже канюкам и койотам. Но они все равно ее нашли.
Я закончил свой рассказ, но тот еще долго меня не отпускал. Стоило мне заново пережить те минуты, как остатки ярости вскипели в душе с новой силой. Казалось, еще немного — и я сам полыхну жарким пламенем, прямо тут, за рулем. Я понимал, что огонь надо бы загасить, но никак не боролся с ним. Машина дернулась, и я ударил по тормозам, сосредоточившись на приборной панели, на поездке, на чем угодно, кроме жжения в груди, а когда наконец собрался с духом, посмотрел на Старика.
Он сидел, сдвинув федору на затылок, и безмолвно смотрел на дорогу, высунув локоть в окно. А когда заговорил, его голос тоже звучал едва слышно.
— Люди смотрят на тебя с подозрением, стоит только признаться, что ты питаешь теплые чувства к животным. Они сразу говорят на это, что у зверей нет души, нет представлений о добре и зле, нет ценностей, сравнимых с людскими, — сказал он. — Уж об этом судить не возьмусь. Порой мне кажется, что это животным впору говорить такое о нас. — Он покачал головой. — Зверь может выдрать тебе сердце. Искалечить тебя. Убить, повинуясь одному лишь инстинкту, и беззаботно продолжить свой путь, точно ничего и не случилось. В общении с ними есть свои законы, и нетрудно просчитать, чего будет стоить их нарушение. А вот с людьми сложнее. Даже добрые могут порой причинить тебе зло, а уж о злых и говорить нечего. — Он отнял руку от окошка и потер искалеченные пальцы. — Вот почему я предпочитаю животных. Даже если они убьют меня. Возможно, однажды так и случится. — Он осекся.
А я все ждал продолжения. Казалось, он вот-вот расскажет мне про свою руку. Или о том, почему Персиваль Боулз так его назвал. Или обо всем сразу. Мне не терпелось это услышать — услышать все что угодно, лишь бы освободиться от себя самого. Но Старик снова высунул локоть в окошко и затих, чувствовалось, что сейчас его надо оставить в покое. Но я не послушался. Вцепившись в руль с такой силой, что тому впору было согнуться, я задал вопрос, которого больше всего страшился:
— Вы сообщите шерифу? Старик покосился на меня:
— С какой стати? Нам надо доставить жирафов в Сан-Диего.
— Но ведь отец из-за меня застрелился.
— Неправда. Это было его решение.
— Но я же и сам в него выстрелил. Я едва его не убил!
— Ты его припугнул.
— Что?
— Помнишь, что ты сказал в Теннесси? — проговорил Старик. — «Я его припугнул. Если бы я хотел его застрелить, он бы уже покоился с миром». — А потом, точно этого объяснения было достаточно, он снова воззрился на дорогу и добавил, немного помолчав: — Это первая твоя история, но не факт, что единственная. Тебе решать.
Мне так и не суждено было узнать, что он скажет дальше, потому что ровно в этот момент прицеп так затрясло, что нам даже показалось, что колеса оторвались от земли. Потом тряска повторилась, и нас обоих выбило из кресел. Не сговариваясь, мы оглянулись на пульман.
— Притормози вон там, — велел Старик, указав на пыльную, облупившуюся табличку впереди:
У КУТЕРСА
Бензин. Вода. Продукты
Зверинец «Обитатели пустыни»
Заведение это находилось чуть поодаль от дороги, и мы не успели его толком рассмотреть — впрочем, у нас и без того головы были забиты. Но когда мы подобрались ближе, нас накрыло дурное предчувствие. Мы увидели цистерну с водой на сваях, а по соседству с ней — покосившийся домик с по-луобвалившейся крышей. Я взял курс на автозаправку. Но обе колонки оказались сломаны — причем давно, если верить глазам, — так что я проехал мимо и только тогда притормозил.
— Не нравится мне тут, — признался Старик. — Давай проверим жирафов и поедем дальше.
Жирафы высунулись в окошки и тут же спрятались обратно, подняв неслыханный шум. Казалось, один из них пытается выбить копытом боковую дверцу — так сильно она дребезжала.
Я поспешил к дверцам, покрытым вмятинами, чтобы их открыть, и скользнул взглядом по дальней части скособоченного здания. А потом застыл как вкопанный.
Медведь. Пума. Енот. Гремучие змеи.
Все — в клетках.
Залитых кроваво-красными лучами солнца…
— Здорово, путники! — произнес высокий голос откуда-то из-за клеток. Нам навстречу вышел пренеприятный типчик — таких волосатых и пучеглазых коротышек, одетых в кожу с ног до головы, я еще не видывал. На одном глазу у него поблескивало бельмо, а другим он внимательно смотрел на нас. — Добро пожаловать в «Кутерс»? — провозгласил он и, взяв палку, принялся тыкать ею в зверей.
