Михаил Левитин - Богемная трилогия

Девушка и до него смотрела в их сторону не отрываясь. Она запоминала каждое движение дамы: и как легко опиралась та на руку кавалера, и как зажигались ее глаза, когда они встречались взглядом, и как танцевала, и как садилась после танца.

«Но ей же холодно, — думала девушка. — Зачем эта бравада, этот блеск, что они хотят доказать? Что для них ничего не изменилось? Но ведь изменилось же, изменилось, и с этим ничего не поделаешь!»

Поэты, закутанные в бабьи платки, думали так же, им было стыдно и страшно, да, да, именно так, стыдно и страшно.

— Стихи надо дома писать, — думали одни.

— И так живем милостью Божьей, — другие.

— Танцы-шманцы, танцы-шманцы, — шептали третьи.

И только один в эспаньолке с черными нездешними итальянскими глазами шепнул рядом стоящему:

— Все-таки он очень талантлив, этот гусар, а, Валерий?

Кто-то уже бежал к даме с пиджаком в руке, он чистосердечно хотел предложить ей набросить пиджак на плечи, но офицер успел отрезать ему путь и, подхватив даму, унес ее в следующий танец.

Дама была, как свеча. Она оплывала в танце. Значит, она скоро умрет, а он, бессмертный Шурка, снова останется жить, в который раз она спасала его! Дама была так вызывающе прелестна, что поневоле возникала мысль, что ты видишь ее в последний раз. Возможно, она были игрушкой в руках офицера, хотел подразнить кого-то зачем-то декольтированной своей подругой, унизить тех, кто должен был помнить, как нужно одеваться на Бал, как нужно танцевать и жить, несмотря на окружающий мрак и ужас.

«Но скорее всего, — думала девушка, — это не так, и он просто влюблен в нее, так влюблен, что не боится выставить напоказ чудную ее красоту».

Она видела раскрасневшееся лицо бессмертного Шурки, глядевшего на даму, и положила руку на его плечо, чтобы успокоить и немножечко обратить на себя внимание.

Но он резко сбросил руку и, повернувшись с мутными от слез глазами, сказал:

— Ничего вы не понимаете, и ты ничего не понимаешь, и они ничего, ничего.

Он бросился через весь зал к даме, расстегивая на ходу шинелишку, сбросив ее, наконец, добежал, взглянул на офицера и, видимо, получив от того только им одним понятное благословение, поцеловал даме руку.

А потом пустился бежать из зала, и не потому, что отличался целомудрием и смущен, а потому что знал — лучшего в его жизни уже никогда не будет, и не хотел делиться ни с кем своим счастьем.

Домой его спутница возвращалась одна с его шинелью в руках, она знала, что он не поджидает ее у дома, не собирается просить прощения, но если бы даже было иначе, если бы все-таки ждал, она бы обняла его первой и попросила: «Стань моим мужем, пожалуйста».

Есть еще такие, что хотят замуж за бессмертного Шурку, бедные, бедные.

ПОХОРОНЫ. ВОСПОМИНАНИЕ.

— Не оборачивайтесь, — сказал покойник. — Я очень рассчитываю на вас.

— Что вы от меня хотите? — спросил бессмертный Шурка. — Ваш голос мне незнаком.

— Не оборачивайтесь, — повторил покойник. — И запомните вам ничего не грозит, грозит мне, если вы увидите меня и убежите.

— Что я должен делать?

— Вы знаете какое-нибудь здешнее кладбище?

— Я ненавижу кладбища.

— Это все равно. Проводите меня на самое ближайшее. Я буду идти за вами, не оборачивайтесь.

Бессмертный Шурка по привычке взглянул на себя со стороны, но увидел только бессмертного Шурку, бредущего по направлению к кладбищу, а человека, одетого в старенькую черненькую тройку, какую-то уж очень театральную, человека с лопатой через плечо он не увидел, только тень от лопаты. Он шел и чувствовал смердящее дыхание у себя за спиной, он думал «Неужели? Но еще рано, рано, я назначил свидание, у меня еще много назначено свиданий».

Они шли гуськом по утреннему Петербургу, маленькой вереницей из двух человек, время их было абсолютно раздельно, но один шел за другим, дыша в затылок, и, значит, они существовали вместе. Конечно, связь их была искусственна и случайна, но так ли случайна, если из всех незнакомец выбрал именно его, бессмертного Шурку, доверился именно ему?

Они шли по Петербургу, маленькая похоронная процессия, шли, когда все еще только пробуждалось, начинало жить, не догадываясь о смерти, они шли по кладбищу, и бессмертный Шурка понимал, что надо о чем-то спросить незнакомца, но от волнения ни одна путная мысль в голову не приходила. Глупо спрашивать о вечности, когда ты бредешь вот так по Петербургу ранним утром в сопровождении субъекта с лопатой.

А покойнику не хотелось говорить, он устал и, кроме того, просто боялся спугнуть бессмертного Шурку.

— Здесь хорошо, — сказал он, присев на край чьей-то плиты. — Вам нравится здесь?

— Не знаю, — ответил бессмертный Шурка. — Я как-то не думал об этом.

— А вы подумайте. Вы молоды, у вас еще будет много времени подумать. Здесь хорошо.

И он протянул бессмертному Шурке лопату.

— Если вам неприятно, можете продолжать не смотреть на меня, но ройте, побыстрей ройте, а то придут служители и меня снова обнаружат.

— Что рыть? — спросил бессмертный Шурка.

— Да могилу же! Я бы сам, но у меня только и хватит сил, чтобы в нее улечься.

Где-то между могилами Мефодия Николаевича Конапыгина, 1860 года рождения, и Анной Маврикьевной Дорингеровой, 1840-го, бессмертный Шурка стал рыть яму для незнакомца, и очень успешно. Он как будто родился для этой работы, он рыл на солнцепеке яму рьяно и умело, он догадывался, что она должна быть глубокой, он стоял, как опытный могильщик, на дне ее и бросал вверх комья глины, пока не услышал стон:

— Да вылезайте же вы оттуда поскорей, для вас все игрушки, игрушки…

Бессмертный Шурка вылез и взглянул на свою работу. Яма была безупречна: прямоугольная, с абсолютно ровными краями, классическая яма.

— Засыпайте! — крикнул из глубины тот, так и не рассмотренный им человек. — Да засыпайте же, Христом Богом молю!

И бессмертный Шурка стал засыпать с тем же рвением, как совсем недавно копал, возвращая землю земле, все было тихо, как уговорились, и только перед тем, как притоптать могилу ногами, откуда-то снизу послышалось:

— И чтоб никому, никому, пожалуйста-а-а.

В писательской столовой к нему подсел невысокий черноглазый господин и представился. Бессмертный Шурка, конечно, слышал раньше его фамилию, даже читал что-то, правда, не мог припомнить что, и смутился.

— Это неважно! — засмеялся черноглазый. — Вы нам очень понравились там, на Балу, мне и моему другу, вы очень непосредственный и порывистый молодой человек. Вас как-то терять не хочется.

— Ну и не теряйте, — сказал бессмертный Шурка.

— Мы не праведники, — сказал черноглазый. — С нами нельзя дружить. Так что у вас есть выбор.

— Это хорошо, что не праведники.

— И вообще мы страшные картежники! — засмеялся черноглазый. — В карты-то вы играете?

— Есть желание подучиться, — по-солдатски ответил бессмертный Шурка.

— Было бы желание. Итак, вот моя визитка. Мы ждем вас в любой вечер. От десяти и позже. До свидания.

ИГРА В КАРТЫ.

Можно играть в покер, можно играть в 1001, можно в кун-кен, можно в девятку, во все можно играть, важно понять — зачем. Если в деньги — понятно, но денег у твоих друзей нет. Убить Время? Но для того чтобы его убить, надо его хотя бы обнаружить, а оно не дается, не дается. И тогда остается сидеть за круглым столиком под лампой и разглядывать доставшиеся тебе при сдаче маленькие пасьянсные карты, целую страну, со своими дамами и вассалами, со своей гвардией, собственным шутом, маленькое монархическое государство, которым ты как бы временно правишь, не всем, конечно, но тебя испытывают на право владеть всем.

И вот ты сидишь под лампой, предположим, ты нездоров, у тебя легкая простуда, но ты все равно вооружен картами и окружен друзьями и ничего, если один из них шулер с откровенно поэтической фамилией ГОМЕРОВ.

Он — адвокат. АДВОКАТ ГОМЕРОВ.

Не просто ничего, а даже познавательно, потому что там, за окном, ничего не происходит, а здесь костяшки пальцев, перстни на руках у шулера, перстни, как клавиши, костяшки пальцев — тоже клавиши, вот он загибает карту, сейчас он протиснет ее в колоду, суставы потрескивают. Игра. А если еще и пальцами по столу… Игра.

— Карты — это единственный способ сегодня обвести время вокруг пальца, — сказал черноглазый. — Удивительно, что люди преследуются за более мелкие поступки, и никому там, наверху, в голову не приходит, что самое большое преступление — это карточная игра. Она сильнее действительности.

— Да уж — сказал АДВОКАТ ГОМЕРОВ. — Да уж.

— Странно, — продолжал черноглазый. — Может быть, от всего, что у нас было хорошего в жизни, только и осталось, что карты. Истинно чеховское занятие, финалы всех его пьес.

— Но, Геннадий, у Чехова, кажется, в лото играют, — возразил Валерий.