Виталий Бернштейн - Долгий полет (сборник)
Наутро заторопилась в город Фрося. Два дня обивала пороги, а на третий день буркнул ей начальник, не подымая глаз от бумаг, чтоб ехала домой. Дескать, муж ее как не разоружившийся подкулачник уже отправлен на поселение в Сибирь. Покатились тихие слезы из немигающих Фросиных глаз. Поднял голову начальник, сказал с усмешкой, чтобы не убивалась так. Сверху указание есть: скоро все кулацкие семьи тоже поедут на поселение. Вот она с мужем и свидится…
Навалилась на Небратково ранняя осень, зачастили дожди. Торопились селяне убрать все с полей поскорее. А дед Василь в эту страдную пору почти не выходил из дому. Сидел в горнице, отрешенно уставившись в затянутое тучами небо за окном. Лежали на подоконнике его не привыкшие к праздности руки. Старалась не беспокоить мужа бабка Катерина – сама с дочками и Захаром управлялась по хозяйству. Ухаживали, как всегда, за скотиной. С огорода, позади хаты, все убрали. В базарные дни ездил Захар в Алексеевку и Каменку, продавал мед с пчельника – деньги, они всегда пригодятся. А что до урожая в поле, остались их восемь десятин нетронутыми. Кой прок заниматься этим – урожай на поселение не возьмешь.
В Небраткове уже все знали – составлен в районе список «первой категории раскулачки». Из трехсот пятидесяти семей, живших в селе, попали в список двенадцать, самых зажиточных, в том числе и семья Василя.
Начались занятия в школе. Десятилетка в трех верстах была, в Алексеевке. В этом учебном году Настенька собиралась заканчивать школу. Но сказали ей, как и другим ученикам из «первой категории раскулачки», – в школу не приходить. Все равно недели через две-три поедут. Чтобы не сидеть без дела, нашла Настенька где-то старый, растрепанный букварь, надумала учить Гришку грамоте. Школьный возраст тому еще не подошел, но малец умненький, старательный.
Вечером, сидя в горнице возле керосиновой лампы, шевелил Гришка губами: «Мы не рабы. Рабы не мы». Проходил через горницу дед Василь – покачав головой, произнес как бы про себя: «Самые что ни на есть рабы. В плену у фараона египетского, усатого». Катерина, услышав слова мужа, подошла к Настеньке, укоризненно сказала: «Нашла, чем мальцу голову забивать. Лучше пусть это читает». Протянула Библию. Буквы в ней – не то, что в букваре, маленькие. А слова попадались непонятные, длинные. Но Гришка не смел ослушаться бабку. Наклонив голову над Библией, медленно складывал слога: «Со-тво-рил Бог не-бо и зем-лю. Зем-ля же бы-ла без-вид-на…»
Главным на селе стал теперь Ивашка Евтухов. Важно ходил по дворам, распоряжался. От важности даже пить, вроде, стал поменьше. Однажды увидел на улице Захара, остановил его.
– Ну, уяснил, Захар, момент текущий? Кому советская власть – мать родная, а кому – мачеха?.. Не так повел себя дед Василь, не разоружился в своем кулацком естестве. А отсюда семейству вашему дальняя, значит, дорога. Но я за тебя в районе замолвил слово, помни мою доброту. Решили оставить вас с Ганной. Теперь от самого зависеть будет: хватит если ума – отряхнешь кулацкий дух, станешь заедино с крестьянством колхозным… Так что на мельнице без тебя колхозу пока не управиться, машина, она науки требует. Сиди тихо, поддерживай, значит, на мельнице порядок. Тогда и я тебя в обиду не дам.
Дома разговором этим Захар с отцом поделился, опустил глаза в пол. Помолчал дед Василь. Повернув голову к образам, перекрестился.
– Так тому и быть, хлопец. Хоть ты спасешься…
Прошел сентябрь, потом октябрь. Что-то затягивалась в Небраткове «раскулачка». Поговаривали: поездов, вроде, не хватает – это же по всей Украине сколько семей вывезти надо. В начале ноября заявилась комиссия во главе с Ивашкой Евтуховым в горницу деда Василя.
– Чтоб, значит, завтра к утру быть готовыми, – строго распорядился Ивашка. – Можете взять с собой харчи на дорогу, одежду теплую, одеяла там всякие, посуду, какая самая необходимая. А больше в хозяйстве не трогать ничего, теперь это – наше, колхозное.
Увидел Ивашка в горнице пришедшего к отцу Захара, поманил на кухню.
– Уговор наш помню – останешься. Только, значит, от греха подальше уходика ты с Ганной сегодня с усадьбы. Притопают чужие – из района. Под горячую руку и тебя загрести могут. При мельнице переночуй. Когда уйдут завтра подводы на станцию, можешь ворочаться в свою хатку… А насчет родительской хаты, значит, не надейся. Колхозное правление уже распорядилось: в хате этой читальня будет. Имени товарища Владимира Ленина.
Ушла комиссия – торопилась, надо было ей за вечер все двенадцать семей кулацких оповестить. А в хате засуетились женщины. Казалось бы, все уже было давно собрано. Но опять под руководством бабки Катерины стали Фрося и Настенька развязывать узлы, что-то докладывать.
Дед Василь не принимал участия, уселся в горнице на топчане, застеленном цветастым ковриком. На колени к нему Гришка сразу забрался. Очень скучал Гришка по отцу и оттого еще сильнее к деду тянулся.
– И чего опять прыгают, глупые, – кивнув на суетящихся баб, сказал ему дед. – Перед смертью не надышишься.
Часа через полтора, закончив возиться с узлами, запыхавшаяся Катерина присела на топчан возле мужа. Сморщилась, приложила ладонь к середине груди.
– Никак давит опять? – участливо спросил он.
– Ага. Давит – не вздохнуть… И что за болезнь такая привязалась. Дня не проходит, чтоб не прихватило.
– Может полежать тебе?
– Ничего, отпустит помаленьку.
Одетый в полушубок, вошел в горницу Захар. Бледный, потерянный. Приблизился к сидевшим на топчане родителям, медленно повалился на колени. За его спиной то же повторила Ганна.
– Вот проститься пришли, благословение родительское получить, – запинаясь, сказал Захар. – Батя, маменька, неужто расставаться нам? Вымолвите сейчас хоть словечко одно – и с вами поедем… Я ведь и сам себе не мил оттого, что вы в одну сторону, а я в другую. Батя, батя, что молчите-то?
– Не молчу я, хлопчик… Порадовал ты меня очень словами этими – это и есть родная кровь. Только слишком большой подарок будет фараону усатому, если вся моя семья в распыл пойдет. Оставайся, хлопчик. Нет на тебе никакой за то вины – это мы с матерью тебе говорим. Живите с Ганной, детишками обзаводитесь. А когда подрастут, расскажите им всю правду, что с нами сделали. Такое ни забыть, ни простить.
Ткнулся Захар лицом в материнские колени, затрясся. Заголосила Ганна. Плакали Катерина, Фрося, Настенька. За компанию захныкал и Гришка. Только у деда Василя глаза оставались сухими, он медленно оглядывал свое плачущее семейство, крестил каждого…
Обманула комиссия. Пришли к Иванчукам не утром – в разгар ночи, часа в три. Решило начальство, что это самое удобное время, пока прочий люд спит. Проснутся – а в селе уже чисто, «мироедов» нет.
Когда забарабанили в дверь, первой Катерина услышала. Она еще до того проснулась – опять боль в груди прихватила. Открыла Катерина дверь, мимо нее ввалились в хату трое вооруженных людей. Да двое во дворе остались, один из них местный, из колхозного правления. Уже стояли во дворе две подводы наготове.
– Быстро! Собираться! – подгонял проснувшихся Иванчуков один из вошедших, видимо, старший, у него на поясе кобура с наганом висела.
На дно подвод, на сено, побросали узлы. В первую подводу усадили деда Василя с Катериной и Настенькой. Во вторую – Фросю с сыновьями: Гришкой и грудничком Митюхой. Тот на Фросиных руках даже глаз не открыл, причмокивал во сне благодушно.
Никогда раньше не приходилось Гришке просыпаться так рано. И спать ему хотелось, и любопытно было – глухая лунная ночь, от сена на дне подводы исходит горьковатый полынный запах, скрипят колеса, шагают по бокам двое пожилых дядек, охотничьи ружья за спиной. На выезде из села их уже ждут другие подводы. Оцепенев, сидят в них кулацкие семьи. Некоторые женщины плачут беззвучно, прощаются с родным селом навсегда. Вокруг охрана… Вытягивается цепочка подвод на дорогу, что идет в Каменку, на станцию. А по пути к ним еще подводы присоединяются, из соседних сел.
Пока добирались до Каменки, небо на востоке посветлело. Стоит на путях эшелон, вагоны товарные, двухосные. Возле эшелона уже другая охрана, посерьезнее – в военной форме, с винтовками. Споро они работают, опыт, видать, накопили немалый. Подъезжает подвода к открытой двери вагона, людей с нее быстро загоняют внутрь, туда же забрасывают узлы. На смену пустой подводе без задержки подъезжает следующая. Охранник у двери счет ведет – даже Митюху на руках у Фроси не забыл учесть.
После того, как их вагон, хвостовой в эшелоне, заполнился, общее число людей охранник записал мелом на наружной стороне двери. И она закрылась. Скрип подвод переместился к соседнему вагону.
Внутри вагона, с обоих его концов, сколочены двухэтажные нары. В середине, между нарами, – свободное место. Там стоит небольшая железная печурка с выведенной наружу трубой, да еще пустое ржавое ведро – его назначение позже прояснилось. От стенки до стенки на нарах умещаются шесть человек, а если постараться, то и семь. Возле потолка, по бокам от скользящей на шарнирах двери, – два небольших затянутых решеткой оконца. И еще два – на противоположной стенке.
