Татьяна Алексеева - Выход где вход
— Понятно, — хмыкнул Костя, выкладывая из печеньевых крошек теперь уже квадратик. — Ну, а православие-то как же?
— Так вот в XX веке и вышло на поверхность то, что в народном сознании было глубже. В средневековой Руси бродяжничество было нормой.
— Но сейчас, слава Богу, не средневековье… Причем тут скитальчество? Мы ж о сталинизме говорили, — изумился Костя, завершив из печенья квадратик.
— Ну, так в сталинизме наша подлинная вера и проявилась! — рассердилась Вера на непонимание. — Вот она главная религия-то российская — жить в сказке! А всё прозаическое и материальное — отвергать. Оно ж крылья мечте подрезает.
— Я тоже что-то не пойму, — мотнула головой Марина, стряхивая наваждение. — Начали вроде с репрессий…
— Репрессии — это уже следствие. Первопричина — в вере, — настаивала Вера. — Я всерьез считаю, что Сталин воплотил вековые чаяния народа! Он дал разочарованному народу новую сказку — образ смеющейся, цветущей страны, в которой никогда не заходит солнце. И как гарантию — образ себя, Главного Сказочника, способного ради своих фантазий сгнобить в вечной мерзлоте миллионы людей. Это ли не доказательство?
— Доказательство чего? — чуть не поперхнулась Марина.
— Того, что мечта — реальна! — медленно, словно вдалбливая тупым детям, протянула Вера. — Недаром в наши дни Кремль опять рекламой обвесили и написали 'Включи воображение!'. Движемся к корням…
Задребезжавший телефон помог Косте улетучиться из кухни. Оказалось, что звонили ему, и он пропал в одной из комнат, поплотнее прикрыв дверь.
— Ох, Верочка, — Марина затарабанила пальцами по столу, будто играла на пианино. — Кем ты себя возомнила? Ты так лихо рассуждаешь о народном сознании, об истории, будто фишки на игровом поле переставляешь…
— Мариш, не сердись, — извиняющимся детским голосом залепетала Вера. — Я ужасы сталинизма не оправдываю. Просто личности такого масштаба не сами по себе действуют. За ними всегда — напор стихии и коллективных ожиданий. Они принимают его на себя и потому позволяют себе многое. 'Бездна призывает бездну…'.
Вера заметалась, чувствуя растерянность. Марина невольно угодила в цель, заподозрив у неё невысказанную тайну. У Веры и сомнений не было, что всеобщее счастье начинается с масштабного замысла… С того, чтобы расправить карту ожидаемых событий, словно помятую бумажку, на коленке и бегло оценить, куда какие стрелочки показывают и где процарапаны границы. Самоощущение шахматиста, прозревающего многоходовую комбинацию, порой просыпалось и в ней. Фантазии о том, как она направляет своих клиентов, словно шахматные фигурки на доске, угадывая их слабости и страхи, вдруг испугали её саму.
Странное пугающее очарование, заключённое в образе Пастыря, загоняющего в сарай ленивых овец, или Кормчего, знающего наперёд точку прибытия, оказалось, имело над ней огромную власть. Похоже, оно и было той путеводной звездой, которая неотступно её манила все годы. Вера и рада была бы стряхнуть наваждение. Отмахнуться от страшного воспоминания о всесильном 'Отце народов'… Но фигура, склонённая над картой, птичий глаз, мгновенно оценивающий расстановку сил и перспективу, запомнилась ещё в детстве — с какого-то старого плаката.
Всевидящее око… 'Он думает о нас'… Маленькой Вере казалось, что только таким и может быть настоящий Пастырь — не о частностях, а обо всём мире радеющем, о всеобщем спасении и исправлении. А лист бумаги на столе перед вождём, развёрнутый в карту, как раз и символизировал узкую тропу и неторный путь, которые ещё нужно суметь проложить, прочертить по топкой и неосвоенной местности. И тот карандашиком вроде бы уже даже что-то на той карте намечал…
Потом, когда Вера подросла, она узнала про ужасы и репрессии. Но дурное воплощение идеала не отменяло самого идеала: вот так посмотреть сверху проницательным взглядом на карту, — и понять, где и что должно стоять и на каких местах находиться… Суметь вместить в себя целый мир, продумать в мельчайших деталях его устройство… Всё историческое, о чём она потом читала, не могло стереть из памяти поразившей в детстве картинки: вседержителя, склонившегося над картой и пестующего в своих замыслах, каким будет первый день мироздания, каким пятый, каким шестой…
Её заворожил сам масштаб вИдения и поставленных задач. А главное — образ будущего, сложившийся в голове вождя, образ несотворённого мира, ещё только ожидавшего своего воплощения и послушно замеревшего на карте. Немало лет прошло, прежде чем Вера поняла, что же ею движет: вот оно — думать обо всём мире, о его благе и нуждах, всё предвидеть, ничего не упустить.
'Кем ты себя возомнила?…', - протестующие слова Марины внезапно проникли в Верину душу, казалось, надёжно укрытую от мира коконом незыблемых представлений. Она ведь и в практическую реальность не могла вписаться, не соглашалась принять на себя отмеренные временем роли потому, что 'возомнила', будто способна на нечто особенное. Вера с ужасом припомнила, как ещё в институте бредила насущностью Великой Книги, где бы по-новому всё рассказывалось… Мечтала нарисовать свою собственную карту мирозданья. Но она так и не смогла дописать до конца хотя бы одну главу: на вдох энергии и вдохновения хватало, а на выдох уже нет… Черновик книги сплошь состоял из начатых и незаконченных предложений.
Иногда она брала листочки и что-то лихорадочно на них набрасывала. С высоты птичьего полёта это и впрямь выглядело как карта местности. План, черновик выдающегося труда, которым любой бы человек смог потом воспользоваться, чтобы найти дорогу к Самому Главному в жизни. Вера никому не рассказывала — даже Марине — о том, что пишет Книгу, способную, наконец-то, открыть человечеству его Истинное Предназначение, изменить существование на планете.
И вдруг Марина с нежданной лёгкостью её разоблачила, упрекнув в самомнении. А попутно и невольно напомнила Вере о том, что труд стольких лет пылится в ящике стола в трёх пухлых клетчатых тетрадках, и не имеет никаких надежд на будущее. Помятые и пожелтевшие закладочки между страниц отмечали места, которые нуждались в проработке. На некоторых закладочках стояли восклицательные знаки — значит, там были особенно ценные мысли, которые Вера считала уникальными и открывшимися только ей.
Краем сознания Вера поняла, что Марина не могла догадаться о Книге. Никто о ней не знал — даже Светлана Савельевна. Та так и осталась в наивном убеждении, что Вере помешали дописать диссертацию социальные неурядицы в стране, необходимость самой зарабатывать и кормить семью, оставшись без мужа. Вера умело запудрила ей мозги, скрывая правду… Не хотела она признаться научному руководителю, что работа над первоисточниками и перечитывание русской классики привело к необратимым последствиям: свет истины воссиял.
И теперь Вера ни за что бы не согласилась писать нудное филологическое исследование про 'что-то там у Пушкина'. А уж тем более, принявшись за Книгу, она не готова была смириться с ролью клуши, денно и нощно хлопочущей по хозяйству, что-то стряпавшей и толкавшейся по магазинам. Муж уплывал всё дальше… Общение с ним становилось всё более поверхностным, формальным. Домашние дела Вера старалась делать по минимуму. Все силы, внимание и мысли поглощала Великая Книга. Но объяснить это Кириллу было невозможно. Трезвый, скромный и практичный он даже вообразить не мог, что на свет со дня на день появится Книга, в которой на новый лад будет высказано и объяснено Самое Главное.
Пусть уж лучше он считает Веру несобранной и безвольной, пусть унывает и смиряется с беспорядком в доме. Это лучше, чем столкнуться с непониманием задачи, которую Вера ощутила как своё высшее предназначение. Если ради такого она появилась на свет, то тратить силы на борьбу с чужим скепсисом она не могла. И, ничего не объясняя, Вера каждую свободную минуту уединялась со своими тетрадочками. Самым желанным было — дождаться, пока все уйдут из дома, отключить телефон и погрузиться в размышления, лихорадочно записывая свои открытия.
А однажды Вера всё-таки намекнула мужу, что в её жизни уже давно появилось нечто более важное, чем быт и незаконченная диссертация… С этой минуты Кирилла как подменили. Поначалу замкнулся и смотрел на неё недоверчиво, а через пару месяцев стал задерживаться на работе всё чаще, пока, наконец, как из дырявого мешка не посыпались улики. Вскоре любовница подкараулила Веру возле дома и открыто предъявила свои права. Видно, почувствовала, что с такой женой можно не церемониться, сократить себе путь к счастью.
После развода, казалось бы, ничто больше не мешало Вере полностью сосредоточиться на Великой Книге. Но тут-то жизнь и взяла её за горло: надо было Петьку кормить-одевать, платить по счетам и хоть как-то зарабатывать. Риелторская работа потребовала ежедневной включённости — клиенты без конца устраивали сюрпризы, сделки срывались или давались с большим трудом.
