Журнал «Новый Мир» - Новый Мир. № 11, 2000
Представим себе отношения Иисуса и центуриона в обычной иерархии. Иисус, в отличие от Павла, не римский гражданин, Он — представитель покоренного народа, маленькой страны, слишком незначительной даже для того, чтобы быть выделенной в качестве особой провинции; Он — нищий бродяга («Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову», — сказано в той же главе Евангелия от Матфея). В социальной структуре положение такого человека не намного выше раба. Центурион, офицер — опора римской власти, он командует сотней человек, каждый из которых скорее от иудея ждет обращения «господин», чем сам к нему так обратится. Но этот римский сотник способен увидеть и другую сторону отношений: он знает, что иудеи ощущают свое избранничество и превосходство, и смиренно признает это, прося о заступничестве старейшин; обращаясь к Иисусу, он столь же смиренно признает Его «господином». Римляне славны искусством государственного строительства, тот же сотник отлично помнит свое положение в иерархии, свою «срединность» между низшими и высшими («Ибо я и подвластный человек, но, имея у себя в подчинении воинов…»), однако оказывается, что для римлянина социальные отношения отнюдь не застывшая данность, они строятся индивидуально, как строит их сотник с иудейскими старейшинами, они могут быть перевернуты, обратиться в противоположность, как произошло это при обращении сотника к Иисусу.
Римский мир, римская литература, сама латынь пронизаны именно такими отношениями — неравными (старший и младший, дающий и принимающий, гражданин и чужак), но равно необходимыми для обеих сторон. Столетием раньше этого сотника Катулл говорит своей красавице, что он ее не только «amat» (любит) как подружку, но и «diligit» (дорожит, ценит), как отец сыновей и тесть — зятьев. Когда-то этот стих цитировался как доказательство бедности языка: латынь неразвита, любовной лирики на тот момент почти не существует, «amo» ассоциируется с плотским желанием, а потому свое утонченное, по греческому образцу выстроенное чувство поэту приходится пояснять столь странным в наших глазах сопоставлением с родственным уважением. Так, может быть, не латынь бедна, а наши сердца оскудели, если утрачено сходство между связью, соединяющей влюбленных, и той, что сближает поколения и ветви семьи, если не востребован глагол, передающий притяжение противоположностей (пола, возраста, положения), взаимное признание и постоянный труд души (diligo — того же корня, что religio и eligo — «выбирать»).
Весь эпизод с римским сотником в более подробном рассказе Луки (7: 1–9) насыщен словами, передающими особые, индивидуальные человеческие отношения. Сотник любит (diligit) еврейский народ (и любовь эта выражается деятельно — строительством синагоги, обращением к еврейскому целителю), сотник дорожит своим рабом (раб был ему «pretiosus») — и ради него так принижает себя.
Римляне обожествляли «абстрактные понятия», означающие отношения, возводили храмы Согласию, Верности, Дружбе. Римская лексика явно отражает важность двусторонних, взаимных связей. Там, где грекам понадобилось два слова: «hikanos» — внутренне достойный и «axios» — хорошо проявивший себя перед людьми, латинское Евангелие говорит «dignus» — собственное достоинство человека должно проявляться и вовне, в обращении с людьми, и для обеих сторон единого понятия достаточно одного слова.
Таково и прославленное латинское «officium» — «долг, обязанность, услуга». Оно также оказывается «двусторонним», и не только потому, что человек, оказавший другому услугу, вправе ждать ответной (отсюда — «услуга» и «долг»), но и потому, что, оказав другому человеку officium, римлянин берет на себя ответственность и в случае необходимости должен будет вновь прийти ему на помощь. Так строятся отношения бывшего хозяина и вольноотпущенника, адвоката и подзащитного — в обоих случаях покровитель именуется патроном, зависимая сторона — клиентом. Из-за этого обычая подчас попадал в трудное положение Цицерон, когда дружба или политические соображения подталкивали выступить в суде на одной стороне, а обязательства перед клиентом, подзащитным по прежнему делу, вынуждали поступиться симпатией или выгодой.
Прообразом всех отношений были отношения родителей и детей. Они строились строго иерархически, без намека не то что на фамильярность, но и на утверждающуюся ныне идею партнерства. Отношения предельно неравные; даже по понятиям той эпохи власть римлянина над сыновьями казалась исключительной. От нее не освобождало совершеннолетие (афиняне, к примеру, становились независимыми в двадцать пять лет). Сын, сам уже обзаведшийся детьми, а то и внуками, оставался «под рукой» отца, и эта власть простиралась вплоть до права убить или продать в рабство. По свидетельству римских юристов, такая власть над свободой и жизнью детей была частью специфического римского законодательства («римского права») и не совпадала с общим обычаем («правом народов»). Абсолютная власть, низводящая сына до положения раба, и более того: раб, проданный другому хозяину и отпущенный им на волю, свободен, сын, проданный в рабство и отпущенный новым господином, возвращается «под руку» отца. Едва ли это положение могло бы сохраняться почти тысячелетие, если б не было органично римлянам. Предельное юридическое неравенство в семье — и любовь, столь безусловная, высокая, всепроникающая, что только с ней может сравнить свое чувство римский поэт.
Всякое знала римская история, тем более в пору гражданских войн и репрессий, — и самопожертвование детей во имя родителей, родителей — ради детей, и ужас предательства. Но мы обратимся не к истории, а к тому идеалу, который хранят поэзия и язык.
А отец несчастный — уже не отец —— Икар! — взывал. — Икар! Где ты?И перья увидел в волнах…
Так описывает Овидий гибель Икара и горе осиротевшего Дедала. Лишившись сына, отец — «уже не отец». В одном из ранних диалогов Платона юноши дразнят приятеля: «„У тебя есть щенки?“ — „Есть“. — „И отец их тоже принадлежит тебе?“ — „Да“. — „Стало быть, он твой отец и ты — брат щенят“. — „Он не мой отец, а щенят“. — „Значит, по-твоему, можно быть в каком-то отношении отцом, а в каком-то — нет?“» Если отцовство понимается биологически и для него достаточно самого акта порождения, из платоновской шуточки нелегко выпутаться. Давно известно, что римские скульптуры отличаются от греческих индивидуальностью выражения, портретного сходства. Историк О. Эдельман в Лувре продолжила это наблюдение: с той же тщательностью, с какой у римских статуй проработаны черты лица, у греческих исполнен детородный орган. Для римлян же возможно быть отцом в одном отношении, а не в другом: отец нуждается в сыне.
Ключевое слово латинской лексики человеческих отношений — «pietas». В словаре первым значением дается «набожность», вторым — «милосердие, сострадание». Отсюда русский «пиетет», итальянская Богоматерь скорбящая — Pieta; в английском языке два значения распределились между двумя словами: книжным «piety» (благочестие) и повседневным «pity» (жалость). Латинское слово «pietas», как и «officium», охватывало двусторонние, взаимные отношения между старшим и младшим, родителями и детьми, богами и людьми. Со стороны слабого и младшего — почтение, со стороны покровителя — милость, и обоюдно — любовь.
«Pius» — постоянный эпитет Энея у Вергилия. Традиционный перевод «благочестивый» царапает слух — отнюдь не в ситуациях, связанных с религией, повторяется это слово. С богами у Энея отношения достаточно напряженные, царица богов преследует троянцев, обещанные милости Юпитера все откладываются. Эней называется «pius», когда он выносит из горящего города своего парализованного отца, когда он спускается в царство мертвых, чтобы в последний раз повидать покинувшего его отца, он — pius, когда глядит на подрастающего сына Юла, одерживающего первую победу в состязании между мальчиками, и в сердце его пробуждается надежда.
Это значение pietas сохраняет в средневековой латыни. «Реквием» взывает к Спасителю: «Припомни, милосердный Иисус (recordare, Iesu pie), что я — причина Твоего пути… ради меня Ты претерпел крест, не погуби же меня в день Суда». Вновь pietas оказывается связана с памятью сердца (recordare — корень cor, «сердце»), и вновь надежда на милость обеспечена не заслугами, а полученной прежде милостью. Ты сделал для меня так много, и я, как ребенок в семье, верю в постоянство любви и заботы.
Эней — прародитель, образец римлян — несколько необычная для эпоса фигура. Из гибнущей Трои спасаются три поколения: старик, мужчина и мальчик. Героем должен, конечно, быть мужчина, воин. Так оно и есть: именем Энея названа эта поэма, его приключения — в центре внимания, он — вождь троянцев, возлюбленный Дидоны, покоритель Италии; он — хранимый вышними силами путник, проникающий в обитель усопших. Но какова цель этого пути, какова награда? Заслуги Энея, его труды — сверх сил, но цель и смысл всего совершающегося — не он сам, а престарелый отец или маленький Юл. Эней готов был погибнуть в Трое, но пламя, вспыхнувшее вокруг головы Юла и предвещавшее грядущее величие рода, побудило бежать из Трои, спасать семью. Эней отправляется в путь ради будущего, воплощенного в сыне, и на плечах выносит отца — ненужного с точки зрения продолжения рода, необходимого pius Энею, любящему сыну. После загробной встречи с отцом Эней получает в дар от богов щит, на котором представлены грядущие судьбы Рима, — но самого Энея там нет. Спасаясь из Трои, Эней нес отца и лары — домашних богов; приближаясь к Риму, он несет на плече изображение потомков, но сам он не принадлежит вполне ни тому, ни другому миру, хотя и тому, и другому привержен. Посредник, связующая нить, звено, соединяющее Запад и Восток, прошлое и будущее, умерших и еще не родившихся, — таким видится римскому поэту римлянин.
