Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
Джонсон заехал к приятелю, занимавшему огромный пентхаус на Фрунзенской набережной. Приятель был известным телепродюсером, и мог себе позволить такое роскошное жилье, недавно выстроенное прямо на крыше сталинского дома. Джонсон отыскал множество причин в пользу уместности визита к гостеприимному хозяину, кроме одной, истинной: он просто не хочет прежде времени появляться на Крымском мосту. Он вообще не хотел там появляться. И боялся признаться в том, что дал втянуть себя во что-то нереальное, неподобающее, то ли сумасшествие, то ли глупость. Гребаную глупость!
Хотелось бы так думать. Так безопасней. Так легче задернуть шторку, как они играли в детстве с маленьким братишкой, прячась в двухместной польской палатке.
По большей части «шторку», конечно, задернуть удалось. Всем удается. А кому нет — те либо размалываются прошлым, как трухлявый гриб осыпаясь прахом воспоминаний, либо... либо уходят в моряки! Джонсон чуть не рассмеялся в голос. Пятачок из «Винни Пуха» тоже хотел сбежать в моряки! В моряки — в прямом или переносном смысле подальше от людей (недавно один чокнутый профессор срыл в джунгли, жить среди горилл), где их ждет то ли святость, то ли безумие. И у того, и у другого — прозрачный глаз отшельника. В конце концов, так тоже безопасней. Хотелось бы думать. Глядя на всех этих, в большинстве довольных, людей вокруг, людей умных, ироничных, талантливых и успешных, давно уже ставших его друзьями, его кругом, хотелось бы так думать.
Никто собственными руками не перешибает хребет своему комфорту. Прежде всего — своему гребаному психологическому комфорту. Во имя чего? Ведь столько воды утекло.
(какой дурак выдумал уподобить Время воде? Уильям Блейк?! У него время водой вытекает из вечности? Как-то в этом духе... Или это был Уильям Блейк Джармуша, провожаемый индейским вождем?)
(а не часто ли мы думаем в последнее время про индейских вождей?)
В гостиной приятеля-телепродюсера необходимость оказаться этой ночью на Крымском мосту выглядела нелепой выдумкой, чьей-то взбалмошной шуткой. Так во имя чего?
Проблема была. Она заключалась в том, что Джонсон знал, во имя чего. В этом было дело. И ни с кем из его круга он не мог делиться своим знанием.
(учитывая то, что предстоит сделать, к слову «круг» стоит относиться с известной осторожностью)
Потому что сначала такие вещи воспринимаются классной шуткой, за которой, однако, четко просматриваются литературные предпочтения (люди по-настоящему успешные прочли немало правильных книжек!); затем, если вы станете настаивать, — эксцентрикой. Но если вы продолжаете настаивать, то придут скука и разочарование (как банально!), дальше — подозрением в легком сдвиге. А может, и не в легком. Такое бывает. Времена нынче сложные.
Гостеприимный хозяин был рад встрече. Они обнялись, и он предложил Джонсону выпить; потом, вспомнив, поправился:
— Ну, я имею в виду чай. Обычный черный чай без всякой примодненной лабуды.
Отсюда, с крыши сталинского дома, Крымский мост был как на ладони. И открывалось все, что можно за ним увидеть, — любимый с детства город с луковками церквей и стеклобетоном новодела, вид на Кремль и купеческое Замоскворечье, который, как ни старайся, не мог испортить безумный циклопический истукан ваятеля Церетели, а дальше — изгиб реки и сталинская высотка на Котельнической набережной, и над всем этим полное сил и новых обещаний бездонное апрельское небо, — все это можно было увидеть, если встать ровно посередине моста, на самой высокой точке. А чуть сбоку только-только одевшийся в юную зелень парк Горького с аттракционами, переходящий в буйные заросли Нескучного сада и, конечно, вода реки, разрезаемая баржами и речными трамвайчиками. Веселая, в пенных переливах и солнечных бликах, эта вода, если в нее пристально вглядываться, становилась далекой, темной и тревожной.
(Миха, как я пойму, что пора?)
Дом телепродюсера действительно был очень гостеприимным, иногда даже казалось, что слишком. Кто тут только не тусовался! Почти такой же пентхаус, правда, в самом конце Фрунзенской набережной, ближе к Лужникам, занимала известная рок-дива, идол-в-юбке (Эвфемизм! Она всегда в штанах!), мегазвезда, терзающая слабых мужчин и порывисто-настырных женщин; в доме напротив жила сверхпопулярная телеведущая, двинувшая в политику, да и иных занимательных соседей водилось в окрестностях немало, — бывшая богема, кто не сдох честным и нищим, чувствовала теперь себя замечательно, и в доме продюсера творился перманентный светско-медийный карнавал. Даже домашние концерты-квартирники устраивались, как во времена Джонсоновой юности, только кое-кто из приглашенных запросто могли скупить всю набережную с потрохами и не сильно при этом потратиться.
«Дедушка Ленин был прав, — сказал как-то Джонсону младший братишка, небезосновательно, хоть и долго подающий надежды художник, — когда писал о сращивании одного капитала с другим». «Живее всех живых!» — была тема его новой большой инсталляции о полной и окончательной победе (слово «социализм» на красных транспарантиках было перечеркнуто и заменено новым именем триумфатора — «гламура») в одной отдельно взятой стране. Маленькие механические Ленины помещались внутри стеклянных колпачков (братишка утверждал, что к Дали это отношения не имеет); предполагалось, что все они ассоциативно описывают различные модные тренды от шоу-бизнеса и кризиса, политики и товаров народного потребления до новых философий мироустройства; в сочетании со снятым на видео безумным дефиле, перемежающимся атомным грибом (камера брала сей старомодный визуальный объект с разных ракурсов, словно любуясь им, как забытым драгоценным камнем), смотрелось все весьма эффектно. Иногда некоторыми Ленинами-человечками в стеклянных колпаках можно было двигать, если точно угадать, на какую нажать кнопку.
Иногда любым человечком можно двигать, если все знать про кнопки.
(как я пойму, что пора?)
Сегодня Джонсону, можно сказать, крупно повезло — гостей почти не было.
(спасибо тебе, Господи, за маленькие радости)
Лишь какой-то молодой фотограф, восходящая звезда, привез показать свои работы, ну и пара вечных девушек-моделек — куда ж без них? Гостеприимный продюсер больше года в разводе. Они как раз сейчас обсуждали с фотографом, что брак, как социальный институт, окончательно выродился. Тема неплохая, но делать об этом серьезный проект пока рановато — общество (мейнстрим, массовое сознание, и все вздыхают, все всем ясно, тот самый people, который «хавает») пока еще не созрело,
(хвала тебе, Господи, за маленькие радости) а актуальное искусство это уже не заинтересует.
(интересно, заинтересует ли актуальное искусство его сегодняшнее ночное появление на Крымском мосту?)
Джонсон, прихватив с собой чай, вышел на крышу, превращенную в великолепную террасу, где даже был отведен угол под жаровню-барбекю. Он подошел к краю, облокотился о парапет и отпил глоток. Какой чудесный безоблачный день — Джонсон вдохнул полной грудью и посмотрел на реку. Ему предстояло многое продумать.
Джонсон достал мобильный, желая убедиться, что все в порядке: вчера, после весьма длительного перерыва (тогда и сотовой-то связи еще не было) в записной книжке его мобильника появился новый телефон — номер Икса. И сейчас Джонсон перевел его в режим быстрого дозвона. Так что все в порядке.
(Хвала тебе, Господи, за щедрость твою!)
Джонсон с трудом подавил нервный смешок. И опять накатило ощущение, что с ним происходит что-то нереальное, что сейчас он очнется от сна, и все будет по-прежнему. Он сделал еще глоток крепкого, и вправду очень хорошего чаю, и ему действительно стало легче. По крайней мере то, что, как ему показалось, он увидел мгновение назад периферийным зрением, превратилось в облачко, единственное на чистом небе. И это очень хорошо. Потому что... Там, вдали, за сталинской высоткой на Котельнической набережной и еще дальше, за краем города, за краем лесов и краем синевы вовсе не распахивался горизонт, вовсе не разрезалось, как замок-молния на польской двухместной палатке, яркое апрельское небо, и из глубокой мглистой бреши вовсе не клубилось нечто, похожее на вытянутые бархатные грозовые тучи,
(он узнал их, узнал сразу)
смоляные, из-за живущей внутри черноты. Не курились, клубясь все больше, эти хищные дымы; не наваливались на Москву, все более набухая, словно пережатые вены, и отсвечивая злобными вспышками неведомых громов, темные линии. И не грозили вот-вот изрезать и заполнить собой все небо.
(узнал сразу!)
Ничего такого и в помине! А было лишь маленькое невинное облачко, чуть темное с одного боку. Была чудная московская весна, и река, весело катящая свои воды к далекому морю.
