Наталья Земскова - Город на Стиксе

Это был странный и необычный день, не похожий ни на один из прожитых мной в Городе. Мы все время смеялись, заходили в кафе, кружили переулками, оказывались в неожиданных местах вроде тира советских времен или подпольного антикварного магазина. Стоял легкий морозец, и я чувствовала себя приезжей, которой хотелось продлить здесь свое пребывание. Как всегда бывает перед гостями, Город предъявлял себя затейливыми масками — мой спутник то и дело доставал фотоаппарат:

— Жалко, редко бываю в России, хочется все увезти.

Его и в самом деле занимало все — ротонда, купеческие дома, лавка селенитовых сувениров, прогулочные маршруты Герцена, верстовые столбы, Сибирский тракт, Королёвские номера, несостоявшаяся статуя Татищева, переименованный Стикс, наливка местного разлива…

Наливку пили — о боже! — в рюмочной.

— Зайдем? — спросил Проскурин, выходя из художественного салона.

— Зайдем, — кивнула я в абсолютной уверенности, что еще две недели назад этой рюмочной здесь быть не могло.

Заведение оказалось продолжением сувенирной лавки и отделялось от нее лишь шторкой с петухами. Топилась печь-«голландка». На столиках горели свечи, в углах задумчиво стояли позолоченные ангелы.

Я тут же позабыла о событиях последних месяцев, точно эта рюмочная находилась не в Городе, а где-нибудь в русском районе Парижа. Сюда не проникали свет и городские излучения — вот что казалось странным.

… — И что было потом? — вернул меня Сергей к прерванному рассказу.

— Потом была Бикбарда. Когда Елена Валериановна впервые приехала в имение мужа, изумлению ее не было предела. Вдоль длинной стены особняка шел длинный объемный балкон, который она узнала с первого взгляда, хоть до сих пор сюда не приезжала. Это был тот самый балкон с ее детских рисунков, который она все время рисовала, если выдавалось минутка. Невероятных размеров, он широко простирался в сад, повторял угол дома и продолжался по другой стене. На балконе — веселое общество, одна из женщин держит на руках младенца. Пьют чай, смеются, слушают певицу, играет скрипач. Этот непонятно откуда возникший сюжет так часто повторялся в ее рисунках, что родители стали просить девочку нарисовать что-то другое, но она упорно изображала людей на балконе, и в этой композиции неизменно присутствовали и поющая женщина, и молодая мать с младенцем… В Бикбарде все стало ясно. «Балконное» общество — это Дягилевы, которые любили собираться большой семьей и приглашать гостей. Двоюродные, троюродные братья и сестры, их мужья, жены и дети (время от времени кто-то рождался — отсюда женщина с младенцем) образовывали целый клан, всегда готовый к утонченным развлечениям; к Дягилевым запросто наезжали представители художественной элиты того времени. Кстати, певица — это Лидия Кор-вин-Круковская, знаменитая меццо-сопрано.

— Вы так рассказываете, точно сами видели, — улыбнулся Сергей.

Когда он улыбался, то действительно напоминал Киану Ривза.

На другой день мы чуть свет выехали из города и оказались в сплошном белом мареве. Изредка в белом проступала полоска черного леса или возникало заблудившееся в снежном море селение. Но селения — редкость; только уходящие к горизонту снега, только белый цвет устремленного в бесконечность пространства. Не отрываясь, Проскурин всматривался в эту картину, и я читала на его лице восхищение, узнавание, грусть.

С погодой не повезло. Метель, притихшая с утра, к полудню набрала силу, и машины еле-еле ползли по шоссе. Иногда ветер стихал, но вскоре разражался пуще, беспорядочно разбрасывая пухлые невесомые хлопья.

— О чем вы думаете? — спросил Проскурин, пытаясь углядеть какой-нибудь трактирчик на дороге.

— О том же, о чем и вы. Здесь, не в столице, все в избытке — пространство, небо, снег. Время для жизни — тоже. Поэтому здесь все это не ценится.

— Да, правда. Я об этом думаю. В Европе до сих пор нет снега.

— Не ценится, пока ты не уехал в «главный центр», не начал жить «компьютерными играми».

Он снова рассмеялся.

— «Компьютерные игры» — да, забавно. Скажите, вам здесь нравится?

— Ну… Я пока не поняла. Уеду — и узнаю.

— Вы собираетесь уехать? — вдруг резко обернулся он ко мне.

— Не сейчас, — сказала я и рассмеялась. И чтобы объяснить свой смех, а кстати, и вспомнив, что я здесь гид, добавила: — Когда из революционного Петрограда уходил на Париж очередной «последний» поезд — никто ведь не знал, когда уйдёт действительно последний, — перед самым отправлением из него в крайнем нервном возбуждении выскакивал поэт Борис Бугаев и кричал: «Не сейчас! Не сейчас!». Вот и я со своим «не сейчас».

— Вы хотите сказать: Андрей Белый?

— Андрей Белый — поэт. А человек — Борис Бугаев. В конце концов, он все-таки уехал.

— Вы всегда разделяете человека и его дело?

Бикбарда выглядела маленькой и потерянной. Старинное и некогда богатое винокуренное село спряталось, дремало, укутавшись в снега. Мы долго ходили по стылому дому управляющего (особняк не сохранился), пытаясь уловить отзвуки жизни, когда-то наполнявшей имение.

— Вы хотите восстановить связь времен, Лиза! — улыбался мне снова Сергей.

— Я — хочу. Но разве это возможно?

— Летом нужно сюда приезжать, — повторяла хранитель музея. — Походите по парку да по кладбищу. Что-нибудь да отыщете летом. Хозяева, те только летом наезжали. Да и летом-то было проблемой. Несколько суток до Нижнего, поездом. Оттуда — четверо суток пароходом, из Города — три дня на лошадях. А зимой жили все в Петербурге.

Бикбарда — это лето, конечно. Но и сейчас тени хозяев присутствовали здесь — сохранившимся парадным портретом Анны Михайловны, ее фарфоровыми безделушками, старым трюмо, невесть как сохранившимися амбарными книгами.

Провожая взглядом исчезающее в лиловых сумерках село, я опять, как в белые ночи, явственно слышала гулкий «обратный» ток времени, точно оно так же пошло вспять.

Поздно вечером, помогая мне выйти из машины, Сергей между прочим сказал:

— Завтра мы европейское Рождество отмечаем. Всей делегацией. Я заеду вечером.

Рождество отмечали в ночном клубе «Семь пятниц», куда немцы с Проскуриным сбежали от бурного гостеприимства хозяев. Днем их вывезли покататься на горных лыжах, но, судя по виду Карла и Томаса, лучше бы их утром забыли в гостинице. Проскурин, напротив, был в совершенном восторге и весело описывал подробности спуска.

Да, это был его почерк. Если он что-то описывал, то непременно весело, если рассказывал, в этом обязательно присутствовали забавность и легкость. Я перебирала своих близких и дальних знакомых, и если находила в них этот самый позитив, то он либо прятался под маской клоунады или вульгарности, либо сам был маской. Это никак не походило и на привычный хохоток Бакунина, на его всегдашнюю готовность посмеяться над всем, не щадя и святого.

Впрочем, в этот вечер говорили мало — все время звучали какие-то блюзы, и, оставив немцев на попечение пресс-секретаря, мы танцевали бесконечные медленные танцы.

— Есть потребность сбежать в тихое место, — шепнул мне Сергей, когда вдруг грянул рок.

Я кивнула, и минут через двадцать мы сидели в крошечном кафе на Сибирской, где варили отличный кофе и живо пахло Новым годом. Пахло по-настоящему, как давно, когда елочные игрушки были стеклянные, а не китайские, а на елке висели хрупкие лыжники и космонавты. И опять мне казалось — прежде здесь было не так.

— Пора дарить подарки, Лиза, — серьезно проговорил Сергей и поставил передо мной небольшой сверток в блестящей упаковке, перевязанной лентой.

— Что, можно разворачивать? — растерялась я.

— Просто необходимо.

Я развязала ленту, развернула бумагу, достала коробку, нажала на кнопочку. Когда крышка вспорхнула вверх, не смогла сдержать возгласа. На синем бархате лежала золотая брошь с черным агатом в стиле ампир.

— Мы так не договаривались, — выдохнула я.

— Два часа! Это диагноз, — проговорила Томина и подвинула мне еще один шарик.

— Что два часа? — не поняла я.

— Рождественской истории с Проскуриным. Ты мне рассказываешь о нем уже два часа. Бедный, несчастный Бернаро…

— Бернаро, как всегда, в аэроплане.

— Причем здесь аэроплан?

— «Я в аэроплане, а ты — в помойной яме». Вы что, так не дразнились в детстве? Хотя позавчера он мне звонил.

— И что?

— Ничего. Я была в Бикбарде, телефон не ловил. А сегодня пришло сообщение.

— Ты перезвонила?

— Нет, конечно.

— И почему, стесняюсь я спросить.

— По всему, по всему, по всему. Не знаю, что ему сказать. Так вот, Проскурин.

— Проскурин уедет, и все. Кстати, когда он уедет?

— Тридцатого. Улетит в Питер.

— Почему в Питер?

— У него там родители. Будет с ними встречать Новый год.