Хаим Граде - Безмужняя
Циреле играла с ним в прятки. Утром, во время молитвы, он стоит, завернувшись в талес, и покачивается из стороны в сторону… Она здесь! Она, маленькая девочка, стоит за его спиной и тянется к нему бледными худенькими ручонками. Он раскачивается и молится еще горячей, молится во весь голос, но она не отступает. Он оглядывается и убеждается, что в доме никого нет. Но она опять стоит сзади, и он знает, хотя она и скрывается от него, что теперь она выглядит иссохшей старухой, ростом с десятилетнего ребенка, но со сморщенным личиком, поросшим колючими волосками. Реб Лейви уже не слышит, что бормочут его губы. Он прерывает молитву, снимает тфилин, талес и опускается в кресло у стола. Он ждет, чтобы пришла Хьена, прислуга, и приготовила ему завтрак.
У Хьены согнутая колесом спина, маленькая голова и длинные натруженные руки, которые болтаются, как пустые ведра на коромысле. Соседи по двору постоянно спрашивают ее, как ей удается ладить с хозяином, который на всех кричит. Однако на нее реб Лейви никогда не кричит, разве что в тех случаях, когда она сама тащит воду со двора. Воду обязан приносить сторож, но он иногда опаздывает, а порой запивает и вовсе не приходит. Хьена не хочет оставлять раввина без стакана чаю и без еды, она берет ведро и идет к колодцу. И если раввин видит это, он сердится на нее. Кроме этих случаев она не помнит, чтобы он когда-нибудь повышал на нее голос. Поэтому Хьена принимает очень близко к сердцу то, что раввин в последнее время опустился. По утрам она застает его сидящим в кресле с откинутой назад головой и полузакрытыми глазами, а на столе лежат его неприбранные талес и тфилин. Хьена заваривает чай, подает солонку, хлеб, масло, пару вареных яиц и ждет, чтобы раввин пошел мыть руки перед завтраком. Но реб Лейви ничего не ест, только пьет чай. Хьена спрашивает, не хочет ли раввин кашки с молоком? А может быть, принести твердого еврейского белого сыру или кусочек селедки для аппетита? Но раввин отрицательно качает головой. Хьена идет на кухню и видит, что и вчерашний ужин стоит на плите нетронутый. Она вздыхает и принимается за уборку.
Реб Лейви отпивает чай, глядит в книгу или дремлет, а на сердце у него пусто. Он не чувствует за спиной дочери и тоскует по ней, тоскует по своему безумию, пока не ощутит в позвоночнике странную теплоту: она здесь! Он знает: на этот раз она ростом до потолка, лицо худое, сухое и жесткое. Она ни слова не произносит, но он чувствует, что голос у нее крикливый и хриплый, будто она мать, похоронившая всех своих детей и охрипшая от плача и крика над их могилами. «От горя она стала чудовищем!» — думает реб Лейви и пугается: как бы она не схватила его сзади за горло и не стала душить. Он поворачивает голову, и Циреле убегает, прячется в соседней комнате, где она запиралась и где сейчас убирает Хьена.
Реб Лейви вспоминает, как Циреле выбежала голой из своей комнаты, когда к нему пришла делегация требовать, чтобы он вмешался в дело агуны. Он тогда кричал, что дочь его — дьявол, который не дает ему вести священную войну с полоцким даяном, и отправил ее, связанную, в сумасшедший дом. Теперь он видит, что она стоит в своей комнате, и не голая и буйная, а в своей блузке с высоким белым воротничком и с длинными рукавами, закрывающими пальцы. Волосы ее гладко причесаны, а большие сияющие глаза улыбаются:
— Ведь я говорила тебе, папа, чтобы ты не трогал агуну!
— Хьена, Хьена! — зовет реб Лейви слабым голосом. Он хочет спросить ее, почему она не видит, что в комнате, где она убирает, стоит его дочь. Но Хьена глуховата и занята работой, она не слышит тихого голоса реб Лейви. Он приходит в себя и отирает пот со лба: «Я с ума схожу, я обезумел. Ведь Циреле в лечебнице». Реб Лейви удивляется, что никогда не вспоминает о жене. Вероятно, потому, что она уже двадцать лет больна, а может, и потому, что он никогда ее сильно не любил.
У него мелькает мысль, что лучшим лекарством от его болезни было бы пойти в лечебницу и собственными глазами увидеть Циреле за решеткой. Тогда ему перестанет казаться, будто она прячется в доме. «Я все-таки схожу с ума», — бормочет он себе под нос. Разве он не знает, что дочь заперта в лечебнице?
Как в сухой, горячий, глубокий песок погружается реб Лейви в путаницу собственных мыслей и не может извлечь ни единого ясного вывода. Когда Хьена заканчивает работу и уходит, он продолжает сидеть за столом, подперев рукой голову, пока не надвигаются сумерки. Тогда он встает, читает Минху, затем Майрив и снова опускается в свое глубокое кресло. Его одолевает тяжелый сон, и он просыпается лишь в полночь. В окно виднеется звездное темно-синее небо, а тишина такая глубокая, что ему кажется, будто он слышит, как выползают тени из книжных шкафов. Внезапно от ворот раздается резкий звон колокольчика. Реб Лейви слышит, как сторож выбирается из своей будки открывать ворота. Скрипит снег под ногами поздно вернувшегося соседа, дверь открывается, закрывается — и снова тишина. Реб Лейви ждет, чтобы звонок повторился. Ждет напряженно, считает секунды, минуты, но никто не звонит. Видно, все соседи уже дома. «Страж, что было ночью? Страж, что было ночью?» — бормочет он и ждет, чтобы у соседей заплакал ребенок, чтобы из чьей-нибудь квартиры вышла после вечеринки компания молодежи. В прежние времена беззаботный смех юношей и девушек заставлял его кипеть от возмущения: беспутные! Не стыдятся ни Бога, ни людей! Но сейчас он жаждет услышать веселый смех. Реб Лейви закрывает глаза — и тут же видит обнаженные женские руки: они цепляются за стену, хватаются за край окна, чтобы не упасть с высоты на брусчатку тротуара. Головы он не видит; только руки стучат в окно, и ногти царапают стекло:
— Пустите погреться. Мне холодно на кладбище, очень холодно.
Реб Лейви узнает голос той женщины, которая была однажды у него, а потом повесилась в роще. В тот же миг в его воспаленном воображении всплывает образ дочери. Циреле стоит в закрытой соседней комнате, и ее сияющие глаза улыбаются ему из мрака:
— Я же говорила тебе, папа, чтобы ты не трогал агуну.
Реб Лейви вскакивает, зажигает свет и принимается бегать по комнате раввинского суда: он обязан отказаться от проклятой должности, обязан! Иначе он сойдет с ума.
Утром приходит Хьена и застает все лампы в доме горящими. Реб Лейви не позволяет ей приготовить завтрак и велит немедленно пригласить к нему раввина с улицы Стекольщиков, реб Шмуэля-Муни, раввина реб Касриэля Кахане и шурина, реб Ошер-Аншла, раввина из Гитки-Тойбиного переулка.
Отказался от должности
Реб Касриэль Кахане был из тех, кто не прощает обид и потому молчит, когда его оскорбляют. Он спокойно выслушал Хьену, пришедшую сказать ему, что реб Лейви его вызывает, — и никуда не пошел. Реб Ошер-Аншл тоже не хотел идти, но Хьена рассказала ему, что реб Лейви выглядит больным и следовало бы пригласить врача. Делать было нечего, и реб Ошер-Аншл вместе с зятем, Фишлом Блюмом, отправился к родственнику. Зато третий из приглашенных раввинов, реб Шмуэль-Муни, скорее бежал, чем шел. Он не сомневался в том, что реб Лейви хочет покончить со ссорой с полоцким даяном, и к нему, реб Шмуэлю-Муни, вынуждены были обратиться, чтобы он провел это дело.
Реб Лейви и вправду выглядел больным. Похоже было, что он с трудом встал с постели ради важных гостей. Он пригласил их сесть и вкратце рассказал, для чего позвал. Он понимает, что ваад не станет больше бороться с полоцким даяном и что тот даже получит приглашение стать членом ваада. Но он, реб Лейви Гурвиц, не хочет и не может заседать вместе с реб Довидом Зелвером. Поэтому он отказывается от должности члена ваада и вообще отказывается быть раввином в городе, где подстрекателя и самозванца считают праведником.
Лицо реб Ошер-Аншла посерело, а серебряная борода обвисла, словно в нее забрела дождевая туча. Он-то был уверен, что реб Лейви при всем своем великом упрямстве был все же тронут тем, что полоцкий даян защитил его перед сбродом. А оказалось, что он, реб Ошер-Аншл, еще мало знал своего родственника. Реб Шмуэль-Муни тоже опешил, но вскоре пришел в себя и принялся пожимать плечами:
— Какое вам дело до того, что считает город? Никогда бы не поверил, что реб Лейви Гурвиц боится городских толков.
Реб Лейви не отвечает. Объяснять все сначала он не в силах. Мясистое лицо и пухлые губы реб Фишла напрягаются, он не в состоянии сдержаться, хоть и знает, что тесть терпеть не может, когда он вмешивается. Он, Фишл Блюм, годами ищет и не может найти должности раввина хоть в каком-либо местечке, хотя и готов даже пожертвовать кагалу приданое жены. А реб Лейви хочет отказаться от поста раввина в самой Вильне, в этом Иерусалиме Литовском!
— Что это? Вы испугались черни и отказываетесь от должности? — размахивает короткими ручками Фишл Блюм. — Я слыхал, что рабби Акива Эйгер в свое время хотел отказаться от должности в Познани и сделаться местечковым меламедом. Касательно рабби Акивы Эйгера понять можно, — краснеет Фишл в растерянности, потому что в действительности и сам не понимает, к чему это он ни с того ни с сего влез с этим познанским раввином. — Что касается рабби Акивы Эйгера, так у него было кем себя заменить, но в нынешние времена некому заменить такого раввина, как реб Лейви Гурвиц, — выпутывается с грехом пополам Фишл и вытирает пот на жирном затылке.
