Юрий Перов - Заложники любви
…Мы вместе с ним не можем
Вытащить правую ногу из центра,
А левую мы не можем остановить…
Мы вместе с ним
Бесконечно
Описываем самих себя.
Это из «Поэмы о циркуле». Но ведь это писал взрослый человек, уже имеющий опыт писания. Даже какую-то усталость профессиональную. Нет, это не Сашка! Так я пыталась себя успокоить. И читала дальше:
…Так, голову склонив,
Один среди жнивья
Последний колос
Теряет зерна,
Чтоб завтра вновь родиться.
Моя надежда,
Ты — бессмертна!
Ты — неисполнима…
Стихотворение так и называлось: «Надежда». Я ничего не понимала. Господи, да откуда в нем это отчаяние, эта безысходность, совсем не детская? Почему же я ничего этого не видела?
…Спиной к стене — не оглянись,
Смотри вперед — не оглянись,
И со спины опасности не жди.
Живи смелей!
Не оглянись…
А вдруг там нет стены?
В ком же он мог так сильно разочароваться? Опять задаю вопросы. Зачем? Разве я хочу услышать ответ? Ни за что! Наверное, правда, от которой невозможно заслониться никакими оправданиями, — это и есть ад. Так я тогда подумала и прочла, словно увидела его сдержанную, больше внутреннюю, усмешку.
…Та правда, которую я говорил,
И то, во что верил вчера,
Нынче — ложь.
И сколько б сегодня я ни ступил,
Сколько б ни сделал шагов,
Завтра все будет — ложь.
И вновь усмешка. На этот раз, очевидно, в мой адрес:
В моей авторучке голубая кровь,
Моя авторучка изящна, как леди.
Но все равно
Я не смущаюсь,
Я ею вожу по бумаге
И вывожу порою глупости…
Но все равно
Ей не мешает это
Иметь голубую кровь.
Печатные буквы говорят о том, что он переписывал в эту книжку совершенно готовое. Или только самое лучшее. Значит, были черновики, была работа? Какая, сколько ее было? Где он работал, когда? Ведь я его в последние год-полтора ни разу не видела за старым, самодельным столиком, на котором под толстым стеклом он держал мои фотографии. Год назад он их убрал. Честно говоря, тогда меня это не сильно встревожило. Я это отнесла на счет переходного возраста. Мальчишки в 14-15 лет все грубеют, начинают стесняться любого проявления ласки, боятся показаться сентиментальными… Да-да, мальчишки, но не человек, написавший такое:
…Хорош я или плох — не мне судить.
Умен я или глуп — не мне судить.
Оставлю память или нет — не мне судить.
А честен ли всегда, во всем?
Кому ж судить?..
Когда Саше было двенадцать лет, он вдруг начал просить у меня собаку. Я очень люблю животных, сама в детстве мечтала о собаке, но мы жили тоже в коммуналке, да еще в сыром полуподвале, комната была тесная, душная. Около восьми квадратных метров.
Я спала в проходе на раскладушке. Нам только собаки не хватало. Авенир Захарович, мой отчим, видя мои страдания, купил мне на птичьем рынке щегла в маленькой клетке, и ту пришлось поставить на гардероб.
Этот щегол молчал целую неделю и подозрительно нас рассматривал. Потом вдруг начал петь. Дело было летом. Запевал он с восходом солнца, часов в пять. Мы стали накрывать клетку платком. Щегол непонятно как стаскивал платок и все равно пел.
Однажды его накрыли моим старым одеялом. Утром щегла нашли мертвым, наверное, он задохнулся. Больше у меня животных не было. Даже когда мы переехали в шестнадцатиметровую комнату, которая нам казалась дворцом.
И вот Сашка в двенадцать лет тоже захотел собаку. Я решила: ладно, собаку так собаку. Переговорила с соседями — те ни в какую. Они были люди простые и не понимали, как это собаку можно держать в доме. Собака должна жить на улице и сторожить. Я решила, что можно будет и без разрешения соседей завести какую-нибудь маленькую комнатную собачку, скажем, карликового пуделя. Тут вдруг выяснилось, что он хочет овчарку.
Потом вдруг через неделю в нашем доме появился пузатый, как бочонок, пушистый щенок. Сашка с гордостью заявил, что это чистопородная кавказская овчарка. Я в бессилии опустилась на стул. Щенок ползал возле моих ног и тыкался мокрым чудесным носом мне в лодыжки. «Где ты взял?» — спрашиваю. «У мальчика». — «Он ITO, тебе его подарил?» Молчание. «Ты купил у него?» Молчание. Меня пот прошиб от нехорошего предчувствия…
Год назад мы начали собирать на цветной телевизор. Если хоть что-то удавалось сэкономить в конце месяца, мы эти деньги торжественно откладывали в жестянку из-под растворимого кофе. Я знала, что там должно было собраться сто четырнадцать рублей.
Кинулась я к этой баночке, вытряхнула содержимое на стол, пересчитала… Не хватало пятидесяти.
Я его била первый раз в жизни. Плакала и колотила чем ни попадя. Какими-то туфлями, старой пластмассовой выбивалкой для ковра. Она была треснутая, и острым концом поцарапала ему руку до крови.
Собаку я сама отнесла. Адрес мне дал Сашкин дружок Игорек. А Санечка молчал целый месяц. Ни одного, ну ни единого слова. Ни звука. Только один раз ночью горько-горько безутешно плакал.
И вот опять повторился весь этот ужас…
Саши не было дома. Мне зачем-то понадобился однотомник Марины Цветаевой. Я зашла за ширму в его закуток и посмотрела на полку, где он обычно стоял. Книжки не было. Еще не было объективных причин для беспокойства. Саша мог взять ее с собой, мог дать кому-то почитать. Мог потерять в конце концов, хотя очень бы не хотелось.
Я, зная, как он интересуется поэзией, с трудом купила эту книжку за тридцать рублей, и при этом мне объяснили, что я взяла задаром. Это был синий том из большой серии «Библиотека поэта» и стоил он на книжном черном рынке никак не меньше пятидесяти. Словом, я запсиховала. И ничего не могла с собой поделать. Я перевернула весь дом и села ждать Сашу. На сердце было тяжело…
Часов около трех ночи я, кажется, задремала на диване под своей черной вязаной шалью. Саша явился в половине седьмого утра. Принюхался. Вся квартира провоняла валокордином. Он сказал:
— Извини, я был в Москве и опоздал на последнюю электричку. Мне пришлось спать на вокзале. Если б у нас был телефон, я бы позвонил.
И я, вместо того чтобы радоваться, что он жив и здоров, накинулась на него из-за этой книжки. Я кричала, кричала… Как заводная твердила, что он еще не вправе ничем распоряжаться в этом доме, что он еще ни копейки не заработал, что я со своими ста пятьюдесятью рублями в месяц не могу допустить анархии, что только строжайшая дисциплина позволяет нам сводить концы с концами.
— Но я считал, раз ты мне подарила книгу, значит, она моя, — сказал он. — Я ее продал.
— Что значит твоя? — взвилась я. — А почему ты обо мне не подумал? Разве я не имею права взять ее в руки? Или ты теперь будешь все вещи делить на твои и мои? Тогда будь добр, не пользуйся ни этим диваном, ни этим чайником, ни ложками, ни стульями…
Вот такая бредятина… Мы договорились до того, что он стал складывать в рюкзак свои вещи. И тут пришел участковый Васильев. Пришлось и мне и ему спустить пар. Я засуетилась, стала предлагать Ивану Петровичу чай. Он вдруг охотно согласился. Я накрыла на стол. Сашка сел как ни в чем не бывало, а меня охватил страх. Я все связала в один узел: и то, что Саша дома не ночевал, и пропажу книги, и вообще его замкнутость в последнее время.
А Васильев сидел, посмеивался, мое соленое печенье с тмином похваливал. Потом с Сашей о рыбалке заговорил. Спросил: что ловится, когда в последний раз ловил? Не ходил ли сегодня? Я тут и брякнула, что он сегодня дома не ночевал. Васильев удивился, бровки свои домиком поставил. Переспросил, где же это он был. Саша сказал, что в Москве, на электричку опоздал, ночевал на вокзале.
— А что же ты делал в Москве? — добродушно спросил Васильев.
— В кино ходил, — буркнул Саша.
— Один? — еще выше поднял бровки Васильев.
— С товарищем, — усмехнулся Саша.
— Так кино же рано кончается, на электричку можно успеть.
— Он далеко от вокзала живет… Пока поговорили, пока я его проводил…
— Ах, проводил! — воскликнул Васильев. — Ну тогда другое дело! Тогда все ясно… — и он подмигнул с улыбочкой Саше. Но Саша ему в ответ не улыбнулся.
За неделю до этого Саша у меня просил взаймы двадцать пять рублей. Я спросила, зачем ему деньги. Он не сказал. Я объявила, что не дам, пока он не скажет, зачем ему эти деньги.
— Как хочешь, — сказал тогда он. И я вдруг почувствовала, что со мной живет совершенно чужой человек. Я даже не удержалась и сказала ему:
— Если ты стал настолько самостоятельным, что не нуждаешься ни в моем участии, ни в моей дружбе, то навязываться я тебе не буду, но и терпеть твое хамство я не намерена.
