Морис Дрюон - Дневники Зевса

Гелиос всегда отказывал. А потом, в то утро... то ли из-за усталости, то ли из-за доброты или слабости... в общем, он позволил убедить себя, как я сам позволил Танталу обмануть себя. Но он дал Фаэтону тысячу наставлений.

— Направление; твердо придерживайся направления. Путь проложен по небесному своду, не сбивайся с него!

— Ну да, отец, я знаю, я буду осторожен; я видел, как ты это делаешь.

Гелиады запрягли коней в колесницу; Фаэтон поднялся в нее и поправил поводья.

— Никаких резких движений. Мои скакуны очень чувствительны к удилам.

— Да, отец, знаю...

— И если у них выпадет волосок-другой из гривы, не беспокойся — такое бывает.

Розовоперстая Заря распахнула створки ворот — и кони понеслись.

Они скакали давным-давно наезженной дорогой, словно сами по себе. Фаэтон был сначала внимателен к их аллюру, но, видя, как они ровно бегут, быстро обрел уверенность и отдался самолюбованию. Сегодня он Лучезарный, Сияющий, Дивный, Пылающий, приветствуемый тысячью имен, почитаемый всеми народами, Вселенский Благодетель.

Фаэтон мчался сквозь тучи, упиваясь скачкой; потом перегнулся через борт колесницы, чтобы взглянуть на мир, который озарял, и услышать свою долю благодарностей. Когда ему открылась вся необъятность пространств внизу, его охватило головокружение, он испугался притягивающей к себе бездны и сделал резкое, суетливое движение, вцепившись в поводья. Это сбило коней с их курса.

Но что такое порой головокружение, если не страх быть поглощенным пустотой, вернее, страх броситься туда самому, утратив власть над собственным равновесием? И откуда этот ужас, если не из потаенного чувства, что пустота — это наказание, что в ней надо искупить проступок — как раз тот самый, который лишает нас опоры?

Фаэтон жаждал занять место своего отца.

Признаюсь вам, мне самому, с тех пор, как я был вынужден сокрушить и заключить в оковы Крона, случается испытывать дурноту, когда я поднимаюсь слишком высоко в космос. Так что оставляю Гелиосу это дальнее управление светом и сосредоточиваюсь на распределении света поближе к земле.

Вот так в тот день солнечная колесница и сбилась с пути. Поднялась слишком высоко и устремилась к созвездиям. Фаэтон изо всех сил натягивал поводья, но, охваченный ужасом, никак не мог выправить коней. Внезапно перед ними вырос другой, громадный конь и взвился на дыбы, раскинув человеческие руки: то был Стрелец, готовый атаковать. Скакуны шарахнулись в сторону, но чуть не наткнулись на гигантского козла с длинной желтой шерстью и красными зрачками. Мохнатый Козерог подобрался для прыжка; уж не хочет ли он поднять на рога жаркую колесницу? Колесница промчалась огненной стрелой мимо разверстых пастей Рыб.

Напутанные близостью животных зодиака, не чувствуя на поводьях руку, к которой привыкли, кони Солнца понесли. Треснуло дышло. Фаэтон в отчаянии тщетно пытался удержать коней... Два гигантских закрученных рога возникли из бесконечности. Фаэтон едва увернулся от Овна, но лишь для того, чтобы наткнуться на Тельца с налитыми кровью глазами, который ждал, опустив голову, и в бешенстве скреб копытом Млечный Путь. А дальше уже стоял рыкающий Лев, воздев исполинскую хищную лапу.

У коней Солнца багровели ноздри, пламенные гривы развевались по ветру. Они мчались, уже не зная куда, сквозь звезды. Колесница тряслась, раскачивалась, моталась из стороны в сторону, подскакивала, натыкаясь на туманности, ее заносило, она накренялась, накренялась... и опрокинулась. Фаэтон, выброшенный в пространство, уцепился за поводья, поэтому всё падало разом: колесница, возничий, кони, свет.

Он падал, самонадеянный сын, падал на землю, приближался к ней, и его раскаленный блеск уже был нестерпим для прочих глаз, кроме моих. Все вот-вот загорится, лопнет, взорвется; мир ждет ужасающий удар, который со всем покончит!

Я встал перед опрокинутым столом царя Ликаона, сбросил рубище нищего, схватил молнию и метнул ее — огонь против огня — в Фаэтона. Он разжал пальцы, выпустил поводья; я поражал его снова и снова. В тот же миг Гелиос прыгнул на небо. Более крепкий и ловкий, чем его сын, он перехватил колесницу на ходу. И вот уже старина Гелиос ставит ее на колеса. Наклоняется, чтобы подобрать поводья, — он-то пустоты не боится. Он вернул себе своих коней.

Фаэтон продолжал падать: голова к земле, глаза выпучены, ноги дрыгаются в эфире. Я продолжал поражать его молниями.

Когда он выпал из колесницы, его блеск померк. Но он был тяжелым и горячим, этот солнечный малыш! Молния за молнией — и мне удалось его отбросить. Он летел, касаясь наших пространств. Я снова метнул в него молнию. Его шевелюра какое-то время еще пылала; он все еще падал; а потом от удара моего последнего снаряда взорвался, раскололся, разлетелся на части, рассеялся. Все было кончено.

Я сел на сожженную траву Аркадии и застыл на какое-то время в неподвижности...

Дети мои, вы опять скажете, что это сказка.

Однако вы знаете, что ваш земной шар описывает вокруг Солнца эллипс; и вы знаете также, благодаря науке сына Гермеса, божественного Пифагора, что у эллипса имеются два центра. Однако один из этих центров занимает как раз Гелиос. Вы когда-нибудь задавались вопросом, почему второй центр пустует? Разве этот второй центр не был местом Фаэтона, малого солнца, пропавшего светила?

Таинственные камни, вовсе не принадлежащие телу Великой праматери, на которые вы натыкаетесь иногда в ваших полях, не понимая, откуда они взялись, — это останки Фаэтона. А огромные дыры, различимые на поверхности Луны, которыми она вся изрешечена — это шрамы, что остались от обломков Фаэтона, разбросанных взрывом. А эта река из множества каменных глыб, огибающая Землю, великая каменная река, текущая в пространстве и о которую вы рискуете разбиться, если решитесь посетить соседние вселенные — тоже обломки Фаэтона.

У всех народов вашего мира в самой давней их памяти запечатлелся день, когда Солнце, согласно одним, поднялось со стороны заката, согласно другим — остановилось в своем движении, для одних удалилось, для других, наоборот, выпало огненным дождем... в общем, по единому мнению, ошиблось дорогой.

Это и был, дети мои, тот самый день.

И это был также день, когда Девкалион... Но я вам о нем еще не рассказывал. Девкалион был сыном Прометея. Однако, поскольку Прометей — бог человека, Девкалион был смертным, и, что бывает еще реже, смертным, который доволен своей участью. Он любил человеческое обличье, свое человеческое положение, человеческие труды. Сполна наслаждаясь человеческими радостями, он считал человеческий образ жизни наилучшим из всех. Его считали праведником, потому что он представлял для богов честное и совершенное зеркало осознания жизни.

Девкалион женился на своей двоюродной сестре Пирре, дочери Эпиметея и Пандоры; ценил в ней ее женские достоинства и проявлял терпимость к ее женским недостаткам. Его чувств к жене хватило, чтобы построить с ней целый мир в миниатюре и не завидовать никому.

Отец Девкалиона томился в оковах; быть может, именно отсюда проистекали благоразумие и уравновешенность сына.

В то время как Тантал покушался на мою власть, Фаэтон хотел захватить колесницу Гелиоса, а сыновья Ликаона замышляли свергнуть своего отца и расставляли ему нечестивые ловушки, Девкалион часто наведывался на Кавказ, чтобы Прометею было не так одиноко. И хотя ужасный узник кричал ему, что не нуждается ни в чьем присутствии и утешении, Девкалион оставался там довольно долго и молчал.

Он смотрел, как страдает его отец; слышал, как тот ярится, проклинает, бредит. Девкалион не извлекал из этого никакого чувства превосходства, скорее наоборот. Но и не пытался также отогнать орла или разбить оковы, зная, что это напрасная затея, которая могла бы лишь разозлить богов. Девкалион был лишен высокомерия, которое необходимо для того, чтобы дерзко вмешаться в чужую судьбу.

— Не ты нуждаешься во мне, — говорил он своему отцу. — Это я нуждаюсь в тебе.

Девкалион садился на камень и размышлял.

«У него гений, а у меня всего лишь здравый смысл. Скоро я прилягу у благодетельного огня, дарованного отцом, а отец будет корчиться на морозе. То, что делает меня счастливым, — причина его мук. Моя покорность извлекает выгоду из его бунта. Если бы моим сыновьям досталась половина его гения и половина моего терпения, часть его честолюбия и часть моего смирения, у рода человеческого было бы прекрасное будущее».

Прометей каждую ночь, пока восстанавливалась его печень, смотрел на небесные светила — единственных товарищей своей вечной бессонницы. Так он научился читать их предвестия. Не имея возможности действовать, создавать, править, он теперь часто перемежал пророчествами свои страдания и вспышки ярости.