Алексей Слаповский - Анкета. Общедоступный песенник

— Говорим как пишем, — с нарочитой усмешкой сказал Сергей Иванов.

— Ты, сопляк, не слушай. А если слушаешь — чтобы тут же забыл. Понял меня? Если ты мне хоть раз напомнишь… В одном городе живем, я тебя найду и… Изуродую дурака…

— Мне много не надо. И так урод.

— Не прибедняйся, мальчик. Ты красивый.

— Это в темноте.

Сергей знал особенность своего лица: в темноте, в сумерках оно действительно казалось привлекательным, ему не раз об этом говорили (удивляясь, наверно, контрасту), но при свете обычном почему-то правильные черты губ, носа и всего прочего складывались в физиономию вполне заурядную и обнаруживались, к тому же, недостатки кожи, и редкие ресницы, и неяркость серых глаз… Конечно, Лена видела все это и раньше, но, конечно, не замечала.

— Все равно холодно, — сказала Лена.

— В обнимку спать будем.

— Придется.

Они выпили еще и улеглись на охапку сена.

— Ты трясешься весь, — удивилась Лена. — Совсем замерз или нервы?

— Черт его знает.

— Выпей еще.

— Не возьмет. У меня уже бывало так.

— А ты попробуй.

Сергей Иванов сделал несколько больших глотков из горлышка, почти не чувствуя вкуса.

Лена прижалась к нему, гладила по плечу, будто успокаивала.

Тряска, наверное, была все-таки нервной — и вовсе не от близости девушки. Если Сергею Иванову случалось в течение дня выпить, протрезветь, а потом опять выпить, то вторая выпивка шла как вода, сколько ни старайся. Только дрожь почему-то.

Он унимал ее, сжимался, удерживая покой тела силой мышц — и мышцы через некоторое время даже болеть стали, вот-вот судорогой сведет.

— Молодец, — сказала Лена и прижалась губами к его губам. Губы ее были мокрые, соленые.

И ничего, что мои вены оскоминой свело.Когда хочу, мне холодно, когда хочу — тепло.Но где мне отыскать бы такого же, как я,Чтоб понял я, какого мне надобно житья.

Когда Сергей Иванов проснулся, Лены не было в шалаше.

Он проснулся легко, ясно. Со странным ощущением определенности ближайшего будущего, хотя понятия не имел, что он будет в этом ближайшем будущем делать, но, может, чувство определенности из туманности перспективы и исходило? «Обманывают полудрема, полусумрак и влюбленность, а сон не врет, не врут любовь и мрак.»

Лены нет в шалаше. Что ж. Пошла умыться у ручья, умылась, засмотрелась в журчайшую воду сквозь собственный взгляд, сидит на бережку, думает.

Но в окрестностях не нашел он ни ручья, ни Лены.

Рюкзачка ее не было в шалаше, не было и вещей кроме футболки ее, которая ночью была подстелена под их головы.

Иванов побежал. Перелез через забор. Вдоль него проходила трамвайная линия. Побежал по линии. На остановке, представляющей собой два ржавых столба, накрытых железобетонной плитой, стояла Лена. А трамвай уж подходил. Она увидела Иванова. Он бежал с трамваем наперегонки, потому что знал, что она ждать его не будет. Трамвай обогнал его. Никто не вышел, только Лена вошла. Он не успевает. Но трамвай стоял и ждал.

Сергей Иванов вскочил в заднюю дверь.

Долго переводил дыхание.

Прошел, сел рядом с Леной, которая спокойно сидела, глядя в окно.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

— Можно по-человечески?

— А что не по-человечески?

— Сказала бы, что у тебя дела, что я тебе мешаю.

— Никаких дел у меня нет. И ты мне не мешаешь.

— Чего ж сбегать тогда?

Лена искренне удивилась.

— А кто сбегал? Я проснулась — и пошла себе дальше. Вот и все. Сергею Иванову хотелось еще кое-что спросить, но он промолчал.

И опять знакомые места: Проспект Мира, потом троллейбусом, дом Антуфьева.

В подъезд так просто не попадешь: кодовый замок, домофон.

Лена набрала комбинацию цифр. Женский голос:

— Слушаю.

— Это Галина?

— Слушаю!

— Галина, это вы?

— Кто говорит?

— Лена. Знакомая Андрея. У меня есть его вещь и я хочу…

— Оставьте себе. И оставьте меня в покое. Вам нечего делать? Я вот сейчас милиционера вызову, чтобы дубинкой вас разгонял всех.

И домофон отключился.

— А что за вещь? — спросил Иванов.

Лена посмотрела на него и не ответила.

— Ненавижу, — сказал Сергей Иванов. — Каждый из себя корчит черт знает что! Как будто знает черт знает что! Под кого работаете? Под этих кумиров ваших, которые из себя тоже изображают черт знает что? Каждый пророк! Начхать на этих пророков! И на Антуфьева вашего! Жаль, помер, не успел я ему сказать! Я бы все сказал ему, что я про него думаю! Он хитрец! Он как маленьких вас всех! Заманивает, заманивает, а потом — щелчок по лбу! Идиоты!

Лена слушала его так, как на уроке слушают уныло долдонящую учительницу, осенью, в сентябре, когда тепло еще за окном, лето еще, в сущности, и странно после летней жизни слышать школьные, чуждые теплой летней душе слова…

— Вы живых людей не замечаете, — тише, достойней, философоничней продолжал Сергей Иванов. — Вы думаете себе кого-то, а живых людей для вас не существует. Вы не умеете их видеть. Ты видишь меня — и не видишь. А я вот тебя вижу.

— И что ты видишь?

— Ничего особенного.

— Ну и ладно. Ты проорался? Поехали домой.

Ходят гуси к водопою обязательно гуськом.Я к красавице Марусе страстью странною влеком.Обойдуся без Маруси, мало ль по миру Марусь?Дайте мне покой и волю — с остальным я разберусь.

Они ехали в Саратов опять девяткой. Вернее, возвращаясь из Москвы, поезд почему-то становится десятым. Цифра десять Сергею Иванову нравится гораздо меньше. Это вообще удивительно, думал он. У поездов в Москву — красивые номера, все нечетные (он нечетные числа любит больше) девятый, тринадцатый, семнадцатый, шестьдесят первый, сто первый. Обратно же идут усталые, скучные, пресные — четные…

Утром разговора не будет: поезд придет рано — проснуться, умыться, распрощаться. Значит — говорить надо сейчас.

Он пробовал слова. Начал с самых:

— Вот фиговина какая. Влюбился я, что ли? Я без тебя не смогу теперь.

— Сможешь, — сказала Лена.

— Конечно, смогу. Это я так, придуриваюсь. Может, созвонимся когда-нибудь?

— У меня нет телефона.

— А живешь где?

— В доме. Пять этажей, панельный, шесть подъездов.

— Я найду. Не веришь? Не так уж трудно. Не так уж много в Саратове панельных пятиэтажных домов. Ну сто. Ну двести. Найти проще простого: где тут девушка с кольцом в носу живет? За неделю найду.

— Зачем?

Сергей помолчал. А потом сказал фразу почти детскую:

— Тебе жалко, что ли?

Лена даже рассмеялась.

— Не хочешь играть со мной, будто я плохой какой-то, а я хороший! — Обрадованный, продолжил Сергей Иванов.

— Вот что, хороший…

— Что?

— Ничего.

Лена легла на свою полку.

И больше Сергей не говорил с ней и не видел ее лица, потому что она лежала лицом вниз, потом он заснул, а когда проснулся, люди уже выходили из вагона и проводница покрикивала на запоздавших…

Лены не было уже.

Сергей Иванов ехал домой на троллейбусе, стоял, прижатый толпой к стеклу, и думал: нет, хорошо. Антуфьев умер. Он был возле его дома. Встретил девушку, которую, кажется, полюбил. Найдет или нет, это дело сто сорок четвертое. Главное — другое. Даже и не любовь. А что-то такое, чему пока нет слов, но не хочется торопить их и искать в себе, пусть сами придут, пусть не сразу, пусть лет через десять — или даже никогда, главное знать, что они есть…

19 ноября 1996 г.

БРАТЬЯ

Уличный романс

Просящему у тебя дай…

Он был беспечальный красавецИ нищих всегда презирал.Но как-то он в нищем похабномРодного он брата признал.

— И всё? — спросила девушка в телеграфном окошке, увидев на бланке одно только слово.

— «Всё» — и все, — ответил ей Крахоборов, потому что телеграмма состояла именно из этого слова. «Всё». И всё. Подпись «Иванов. Проездом.» — ничего не добавляла.

Девушка смотрела на Крахоборова, а он смотрел на нее. Крахоборов был красив. Лицо его было изящно и преступно. И девушка смотрела на него, а он смотрел на нее, глядя, как она смотрит на него.

— Странно, — сказала девушка.

— Я тоже так думаю, — согласился Крахоборов и отошел от окошка.

Все. За неделю он сделал все, что мог, в городе по имени Саратов, наружности которого не успел рассмотреть — и не испытывал этого желания. Ему здесь больше нечего делать. Завтра он будет в Москве. Дома.

Спускаясь по широкой лестнице большого здания главпочтамта, Крахоборов остановился у выхода — закурить.