Хербьёрг Вассму - Стакан молока, пожалуйста

— Дорте, пожалуйста, не унижай меня такими вопросами, — сказал он, помолчав. — У меня есть грехи, за которые я в ответе. Можешь их сосчитать, хотя с цифрами у тебя всегда были нелады, не то что у Веры.

— Я не понимаю.

— Помнишь, мы копали канаву, когда проводили к дому водопровод? Тогда еще стена гостиной повисла в воздухе, прежде чем под нее подвели опору, и наша свадебная фотография упала со стены и разбилась?

Тот случай Дорте помнила. Мать считала, что это к беде, и отцу пришлось вырезать и вставить новое стекло.

— Помнишь, Вера прочитала дату на фотографии и спросила, почему фотография была сделана через несколько месяцев после того, как мы поженились?

— Да…

— Хорошо. Не помню, что тогда мама ответила Вере, но из трусости сделал вид, будто не слышал вопроса. Ты понимаешь… Вера не только была в мамином животе на той фотографии с зонтом, когда мы наконец поженились, она находилась в нем уже почти четыре месяца.

— Бабушка из–за этого на тебя рассердилась?

— Конечно. Из–за того, что ей пришлось уступить. А у нее, как тебе известно, были совсем другие планы.

— А та Дорте к тому времени уже умерла?

— Да! Мы с ней были еще совсем юные. Она собиралась съездить к родителям в Данию, но ее автомобиль попал в аварию… Об этом я тебе уже рассказывал?

— Я знаю, но почему Дорте назвали меня, а не Веру?

— Это с самого начала было твое имя. Может быть, только поэтому я и встретил ее?

Внезапно рядом возникла гора и бросила на скалы Целый поток воды. Неожиданно и грозно. На такое была способна только действительность.

— А ты бы женился на маме, если бы она была проституткой? — осмелилась спросить Дорте.

— Конечно. Я бы женился на ней, даже если бы она была Девой Марией. Как Иосиф, хотя ему пришлось и несладко.

— Но Вера–то все–таки твоя дочь?

— Да, и я очень этому рад! Но это не главное. Дети не собственность. Просто те, кому повезет, могут создать для них хорошие или не очень хорошие условия жизни, пока они не вырастут.

— Тогда, значит, и проститутки не могут быть ничьей собственностью, что бы там ни писали газеты?

— Ни в коем случае! Это лишь попытка унизить и растоптать человека. Есть люди, которые думают, что можно продать ближнего, не нанеся при этом никакого ущерба себе.

— Не все попадают в тюрьму, как Том. Некоторые на этом наживают богатство.

— Богатство не значит, что человек не навредил себе. Скорее наоборот. Душу купить нельзя.

— Теперь ты говоришь как мама.

— Мама — умная женщина. Я горжусь, что многому у нее научился.

Они помолчали, и Дорте размышляла, не хочет ли он сейчас съесть бутерброд или попить воды.

— Ты считаешь, что у Тома нет души?

— Об этом я предоставлю размышлять ему самому. Там, где он сейчас находится.

— А люди чувствуют, когда начинают терять душу?

— Я могу отвечать только за себя. Я, например, это почувствовал!

— И когда это случилось?

— Когда я уехал от дяди Иосифа и Анны. Моих последних родственников, оставшихся в живых. Их сын тоже от них уехал. Там было слишком много горя. Все эти воспоминания о моих покойных родителях…

— Я ведь почти ничего о них не знаю.

— И это тоже моя обычная трусость, мне легче говорить о литературе, чем о реальной жизни. Но, по–моему, я тебе рассказывал, что в нашем роду было две ветви, обе ветви выросли на одном древе. Одна — торговала часами и золотом. Отец был старшим сыном и получил в наследство часовой магазин в Вильнюсе. Другая ветвь возделывала землю. Дядя Иосиф использовал свое наследство на то, чтобы купить усадьбу.

— А что это за древо, на котором они выросли?

— Древо еврейства. Я считал это проклятием, которое коснулось всех нас. У нас всё отняли. Мои родители спаслись только благодаря хорошим друзьям в Вильнюсе. Но отец считал себя виноватым, потому что он избежал смерти. Смерть мамы при моем рождении тоже была проклятьем, всю жизнь тяготевшим надо мной. Я не понимал этого, пока твоя мама не начала меня расспрашивать и мне пришлось отвечать. Думаю, отец протянул восемнадцать лет после ее смерти только из–за меня. А потом он закрыл все отдушины и окна и открыл газ. Дядя Иосиф пытался уберечь меня от всего этого, но я сбежал от него. В Ленинград. С собой у меня были только те часы, что сейчас у тебя, несколько книг, носки и нижнее белье. Мне повезло больше, чем тебе. Я встретил твою маму. Это лучшее, что у меня было. Я мог не горевать остаток жизни. Ты тоже не должна горевать. Уезжай! Иди дальше!

— Думаешь, это возможно?

— Возможно. Надо только решиться. И каждый день трудиться, чтобы это решение исполнить. Вообще странно, Дорте, что самым свободным и свободомыслящим человек бывает в дороге, — усмехнувшись, сказал отец. — Вот я сижу и говорю с тобой о том, о чем должен был бы поговорить еще при жизни. Но тогда я самым главным считал литературу. Кроме того, я боялся рассказать…

— Что?

— Что мама из–за меня порвала со своей семьей.

— А я всегда думала, что ей самой этого хотелось.

— Этого я уже никогда не узнаю. Мы оба были сумасшедшие. Но я влиял на нее.

— От мамы как будто осталась половина в то утро, когда ты… Если любовь такова, что от человека остается только половина, когда другой умирает, то не знаю, способна ли я любить. Для Веры это уж точно невозможно. Она никогда не отдаст половину себя никому другому.

Отец улыбнулся и наконец похлопал ее по руке.

— Ты ошибаешься. От человека остается половина не тогда, когда другой умирает.

— Нет?

— Половина человека — это тот, кто никогда никого не любил.

Дорте задумалась над его словами, потом спросила:

— Как думаешь, может, моя правильная половина осталась с Николаем? Та, которая не шлюха? И я найду ее там, когда вернусь домой?

— Я в этом не сомневаюсь! А если Николай не поймет этого, то ты встретишь другого. Ты не виновата в чужих грехах.

— Но для мамы–то я уже навсегда буду опозоренной.

К счастью, отец ответил не сразу, он глубоко задумался, иначе она решила бы, что он просто хочет ее утешить.

— Ты помнишь: когда она вернулась домой после похорон бабушки, я спросил у нее, может ли она плакать. «Любая река может пересохнуть», — ответила твоя мама.

— Да. И еще она сказала: «Трудно любить того, кто сам себя ненавидит», — прибавила Дорте.

— Точно! И когда ты теперь вернешься домой, а это уже скоро, она безусловно подумает так я не могу ненавидеть Дорте, хотя я и не сумела ее защитить. Я должна идти дальше вместе с нею.

Поезд сбавил ход и медленно подошел к станции. Дорте закрыла глаза, прислонилась к отцу и пыталась по звукам понять, что происходит. Двери то открывались, то закрывались. Люди входили и выходили. Переставляли багаж и тихо переговаривались между собой. Кажется, их было не много. Наконец кто–то кашлянул у нее над ухом.

— По–моему, ты сидишь на моем месте, но это не важно, если я смогу занять твое.

Дорте открыла глаза и увидела мужчину, ставившего свою сумку на полку рядом с коробкой, в которой лежал прощальный подарок Лары — фонтан с Белоснежкой. Лара проводила ее на вокзал и посидела в вагоне до отхода поезда. И все. Это было в ее духе.

У мужчины были светлые густые волосы, свисавшие на одну сторону, как грива у лошади. Он взглянул на Дорте, улыбнулся и сел туда, где сидел отец. Вскоре он углубился в газету, а поезд отошел от перрона.

Дорте достала свои бутерброды и начала есть; посмотрев на него поверх газеты, она тоже улыбнулась. Он сложил газету, принес кофе и достал большую плитку шоколада. Некоторое время они ели молча, глядя в окно.

— Ты едешь в Осло или дальше? — вдруг спросил он, повернувшись к ней.

— В Осло, — ответила она.

Он произнес несколько длинных фраз, смысла которых она не уловила. Глотнув воздуха, она кашлянула и попыталась извинить себя тем, что плохо знает норвежский. Однако он все–таки понял, что она приехала из Литвы и никогда раньше не бывала в Осло. Что она уже несколько месяцев учит норвежский, но у нее не было времени, чтобы упражняться столько, сколько нужно. Когда он спросил, чем же она занималась, что была так занята, она скрестила пальцы на бутылке с тепловатой водой и сделала вид, что не может найти подходящих норвежских слов. А на его вопрос, что она будет делать в Осло, она, немного волнуясь, ответила, что будет работать в закусочной.

— А я работаю в газете. — Он засмеялся и поднял газету.

— Писать?

— Да, я журналист, — сказал он и прибавил много слов, которых Дорте не поняла. Она только кивнула и снова стала глядеть в окно.

— Ты давно в Норвегии? — спросил он, помолчав.

— Нет. Недавно.

— И где же ты будешь жить в Осло?

— У одного друга, — ответила она и назвала адрес, который Лара заставила ее выучить наизусть. И тут же раскаялась — нельзя быть такой откровенной с чужим человеком. Поправив рукава джемпера, она почувствовала, что вспотела. Что–то в его взгляде сказало ей, что он понимает все, чего она недоговаривает.