Михаил Веллер - Разбиватель сердец (сборник рассказов)
Естественный ход вещей, да, философствуя рассуждал он. Во всякой профессии свои проблемы, накладки, минусы, и неверно чрезмерно уповать на борьбу с недостатками, гладко только на бумаге, в жизни неизбежно действует закон трения.И каждый стремится уменьшить трение относительно себя, это просто необходимо до каких-то пределов, иначе невозможно, иначе полетим все с инфарктами,как выплавленные подшипники из обоймы, и всю машину залихорадит. А далее получается, что профессионализм (то есть – делать хорошо свое дело, обращая уже в следующую очередь внимание на подчиняющие цели и изначальные абстрагирующиеся задачи) постепенно превращается подчас в наплевательство на все мешающее жить тебе поспокойнее на своем месте. И получается, вроде – никто ни в чем не виноват. Работа есть деньги, деньги даром никому не платят, у каждого трудности, в положение каждого можно войти… Но если ты при столкновении своих интересов с чьими-то будешь добросовестно и чистосердечно входить в положение другого – останешься при пиковом интересе. Тоже не жизнь.
В конце концов, у нее рабочее время, она обязана обслужить меня, не заставляя ждать, я имею право, следует настоять на своем, – явилась примерная формула итогом размышлений.
Подбив базу для законного раздражения, он тупо уставился в пространство за прилавком.
Минутная стрелка двигалась, и Сидорков распалялся тихой, неопасной и однако сильной злобой. Очередь роптала.
Пойти позвать ее. Но все стояли, и он стоял.
Он уже почти опаздывал, но и выстоянного времени было жаль, буфетчица могла выйти каждую секунду, а бежать все равно придется,чего ж голодным и с подпорченным настроением, надо было сразу уйти, но упрямство появилось, и злился на себя за это неразумное упрямство, и от этого еще больше злился на буфетчицу. И злился, что не может вот так, свободно, взять и постучать по прилавку, крикнуть ее громко. В подобных положениях всегда: сразу не сделаешь, а позже неловко уже, робость какая-то, скованность, черт его знает, связанность какую-то внутреннюю не одолеть, неловкость и раздражение растут, и все труднее перестроиться на другое поведение, во власти инерции ждешь как баран, в себе заводясь без толку, пока раздражение не перейдет меру, и тогда срываешься на скандал, не соответствующий малости причины, – если все же срываешься; а все оттого, что перетерпел, не последовал сразу желанию, пока был практически спокоен. Особенно в ресторане: сначала сидишь в приятном ожидании, потом близится и длится время, когда официанту полагалось бы материализоваться, еще сохраняешь приятную мину – а желудок руководствуется условным рефлексом и выделяет желудочный сок, и там начинает тягуче посасывать, жрать охота, халдеи проходят мимо, и не знаешь, который обслуживает твой столик, они не откликаются, возникает неуверенность, неловкость, смущение, будто что-то не так делаешь, чувствуешь себя вне царящей вокруг приятной атмосферы бедным родственником, незваным гостем, нежелательным, несостоятельным, неуместным и чужим здесь – при этом имея полное право здесь быть, да не очень-то права покачаешь, сидишь тоскливо, ущемленный, злой, голодный, буквально оплеванный из-за такой ерунды, проклинающий собственное неумение держаться с весом и достоинством, ненавидящий официанта, представляющий: грохнуть сейчас вазу об пол – сей момент мушкой подлетит, ну и что, мол, нечаянно, поставьте в счет, так ведь не грохнешь, в лучшем случае отправишься искать администратора, заикаясь от унижения и злости, с уже испорченным настроением.
Сидорков растравлялся памятью о нескольких совершенно напрасно не разбитых вот так вазах, пепельницах и тарелках, и в поле его зрения пребывала тарелка на прилавке, служащая для передачи денег. Дешевая мелкая тарелка с клеймом общепита. Треснуть ею по кафельному полу – живо небось прибежит.
Искушение стало сильным, И последовать ему ничем ведь, в сущности, не грозит.
Он понял, что сейчас разобьет тарелку об пол.
Отчего нельзя? Сколько можно в жизни сдерживаться?! Неужели никогда в жизни он не даст выход своему желанию, раздражению, порыву?! В морду кому надо не плюнуть, хулиганам в автобусе поперек не встать, боишься за место и стаж, боишься побоев или милиции, и каждый раз погано на душе и остается осадок, разъедающий личность и лишающий уверенности и самоуважения. Что же, никогда в жизни?.. Да жив будет, что случится-то?! Неужели никогда!.. Что случится!!
Он перестал сдерживаться, позволил приотпуститься внутреннему напряжению, бешенство поднялось, превращаясь в легкую холодноватую сладко-отчаянную готовность, зрение на момент расфокусировалось, сбилась ориентировка, кровь отлила, затаилась дрожь пальцев… внешне спокойным и даже быстрым движением он взял тарелку и пустил за прилавок на кафельный пол.
Тарелка пролетела, чуть косо коснулась пола и с громким звонким звуком расплюснулась, растрескиваясь, и осколки порскнули по кафелю кругом от места удара.
Ближние в очереди глянули молча, тихо.
Сидорков стоял бледный, руки в карманах тряслись, вроде и на душе легко стало, взял и сделал, но какое-то непомерное волнение медлило отпускать, трудно было с ним сладить, даже странно.
Буфетчица вышла секунд через пятнадцать. Ничего не сказав, с замкнутым лицом она установила поднос с котлетами и ногой отодвинула к стене обломки покрупнее. Быстрые движения были нечетко координированы; она смотрела мимо глаз; отпуская первому в очереди, она придралась ни с чего зло, но коротко и тихо. Судя по признакам, эта тарелка подчинила волю ее, сознающей неправомерную длительность задержки, враждебной молчаливой очереди. Сейчас неуверенность, скованность, сдержанная злость чувствовались в ней.
Только через несколько минут, стоя за высоким столиком в углу, доев вторую котлету и принимаясь за булочку с кофе, Сидорков уравнял дыхание и унял подрагивание пальцев, и то не до конца. Он испытывал в утихающем волнении некоторую счастливую гродость, и презирал себя за это волнение и гордость, презирал свою слабость, когда такое незначительное событие, микропобедочка, заставляет прикладывать еще какие-то усилия и вызывает постыдное волнение… недостойное мужчины… и все-таки была гордость.
Мимоходом
– Здравствуй, – не сразу сказл он.
– Мы не виделись тысячу лет, – она улыбнулась. – Здравствуй.
– Как дела?
– Ничего. А ты?
– Нормально. Да…
Люди проходили по длинному коридору, смотрели.
– Ты торопишься?
Она взглянула на его часы:
– У тебя естиь сигарета?
– А тебе можно?
Махнула рукой:
– Можно.
Они отошли к окну. Закурили.
– Хочешь кофе? – спросил он.
– Нет.
Стряхивали пепел за батарею.
– Так кто у тебя? – спросил он.
– Девочка.
– Сколько?
– Четыре месяца.
– Как звать?
– Ольга. Ольга Александровна.
– Вот так вот… Послушай, может быть, ты все-таки хочешь кофе?
– Нет, – она вздохнула. – Не хочу.
На ней была белая вязаняя шапочка.
– А рыжая ты была лучше.
Она пожала плечами:
– А мужу больше нравится так.
Он отвернулся. Заснеженный двор и низкое зимнее солнце над крышами.
– Сашка мой так хотел сына, – сказала она. – Он был в экспедиции, когда Оленька родилась, так даже на телеграмму мне не ответил.
– Ну, есть еще время.
– Нет уж, хватит пока.
По коридору, вспушив поднятый хвост, гуляла беременная кошка.
– Ты бы отказался от аспирантуры?
– На что мне она?..
– Я думала, мой Сашка один такой дурак.
– Я второй, – сказал он. – Или первый?
– Он обогатитель… Он хочет ехать в Мирный. А я хочу жить в Ленинграде.
– Что ж. Выходи замуж за меня.
– Тоже идея, – сказала она. – Только ведь ты все будешь пропивать.
– Ну что ты. Было бы кому нести. А мне некому нести. А если б было кому нести, я бы и принес.
– Ты-то?
– Конечно.
– Пойдем на площадку, – она взяла его за руку…
На лестничной площадке сели в ободранные кресла у перил.
– А с тобой было бы, наверное, легко, – улыбнулась она. – Мой Сашка точно так же: есть деньги – спустит, нет – выкрутится. И всегда веселый.
– Вот и дивно.
– Жениться тебе нужно.
– На ком?
– Ну! найдешь.
– Я бреюсь на ощупь, а то смотреть противно.
– Не напрашивайся на комплименты.
– Да серьезно.
– Брось.
– А за что ей, бедной, такую жизнь со мной.
– Это дело другое.
– Бродяга я, понимаешь?
– Это точно, – сказала она.
Зажглось электричество.
– Ты гони меня, – попросила она.
– Сейчас.
– Верно; мне пора.
– Посиди.
– Я не могу больше.
– Когда еще будет следующий раз.
– Я не могу больше!
Одетые люди спускались мимо по лестнице.
– Дай тогда две копейки – позвонить, что задерживаюсь, – она смотрела перед собой.
– Ну конечно, – он достал кошелек. – Держи.
