Филип Рот - Моя мужская правда
Когда он окончил курсы военной полиции (как и в Бассе — третьим в списке по успеваемости), Шерон уже училась в колледже Джулиан-Юниор около Провинса. Ежевечерне она отсылала ему письма на листках розового цвета с монограммой и зубчиками по краям — набор этой изящной бумаги по-соседски подарила «прелестной молодой особе» Цукерман-мама перед отъездом мисс Щацки на учебу. Воодушевляющие письма: «мой самый-самый дорогой во время игры в теннис в гимнастическом зале я думаю только о том как встав на четвереньки приближаюсь к твоему члену а потом прижимаюсь к нему лицом мне нравится когда твой член на моем лице когда я чувствую его щекой губами языком носом глазами ушами когда твой великолепный член целиком в моих волосах…» И так далее. Его наука не прошла впустую. В комнате общежития неподалеку от Провинса одинокая молодая студентка повторяла слова, которыми он научил ее подогревать любовную игру; теперь они силой обстоятельств перешли в телефонные разговоры и письма: «всякий раз когда мяч перелетает через сетку мне кажется что не мяч приближается ко мне а твой великолепный член…» Это уж, признаемся, чуточку чересчур. Шерон оказалась в целом способной ученицей, но, как нередко случается с начинающими, допускала кое-какие стилистические промахи, особенно в эпистолярном жанре, требующем от нее, видимо, слишком больших творческих усилий. Чуткого к слову Цукермана (школа мисс Бенсон как-никак) особенно смущали никуда не годные сравнения. Мяч, как член… Это не возбуждает. Неточно и излишне скабрезно, что ли. Отсылает скорее к изготовленным на ротаторе порнушкам для вахтенных, которые Шерман привозил со своей базы, чем к мистеру Лоуренсу[28]. А «мой вход» и «твой член» с устойчивыми эпитетами «жаркий» и «великолепный»?! Не слишком ли манерно? Не сентиментально ли отчасти? Впрочем, простительно: он и сам в колледже злоупотреблял прилагательным «человеческий», на что мисс Бенсон не уставала указывать. Но чем вызвано (продолжал размышлять Цукерман) абсолютное отсутствие запятых, точек и заглавных букв, полнейшее пренебрежение к синтаксису в письмах, полных самых рискованных слов и выражений? То ли это подсознательный протест против всяких правил и законов вообще, то ли отказ от каких-либо ограничений и условностей в одной только сексуальной области жизни, то ли самый простой способ имитировать на бумаге неудержимый поток любвеобильного сознания? Тут было о чем подумать читателю и почитателю «Миссис Деллоуэй»[29] и «Госпожи Бовари»[30], неравнодушному также к «Послам»[31] и читаному-перечитаному Томасу Вулфу.
Анализ касался только способа выражения; что же до страсти как таковой, то на этот счет критических замечаний у него не было.
Некой прекрасной ночью (а точнее, в первую же ночь после их знакомства) он замарал внутреннюю часть бедер и волосы лобка в девственной крови. Досталось и одеялу, расстеленному на заднем сиденье нового отцовского кадиллака. Она оказалась совершенно бесстыдна. Ни одна из его басских подружек (а было их с полдюжины) не обладала в любви такой безоглядной податливостью, решимостью и готовностью учиться. Включая и Барбару Кадни, приму студенческого театра, более или менее постоянную его пассию на последнем курсе. Барби, пропустившая через себя весь актерский состав «Медеи» (а теперь делающая то же с сокурсниками по факультету драмы Йельского университета), не проявляла и малой толики той сексуальной широты, которую бесшабашно демонстрировала Шерон. Цукерман никогда не осмелился бы даже намекнуть Барбаре, девушке многоопытной и, в общем-то, лишенной предрассудков, на многое из того, что мисс Щацки предлагала ему сама. Признаться, учитель не намного превосходил опытом ученицу, но, не желая показать этого, делал вид, будто принимает как должное немедленное исполнение любой пришедшей в голову идеи. Все было потрясающе. Едва он вошел в нее первый раз, Шерон совершенно преобразилась, словно стала другим человеком. Подобное он уже наблюдал, но те метаморфозы не были непосредственно связаны с совокуплением: превращение матери в Деву-плакальщицу вслед за призывом Шермана на флот; превращение самого Шерма из гуляки-парня в тошнотворного ортодонта… Преображение Шерон оказалось куда более радостным для него (хоть и столь же загадочным). Стоило только шепнуть, только бровью повести, только подумать — и пожалуйста: нужная поза принята, желание выполнено. «Скажи, что я должна говорить, Натан, скажи, что я должна делать…» Цукерман обладал неплохим воображением, мисс Щацки — завидным прилежанием; как следствие, почти каждый день того незабываемого июня добавлял в копилку сексуального опыта дополнительный капитал.
При этом все четверо родителей обычно находились неподалеку — или в своих соседствующих домах, или на террасах за чаем со льдом и обсуждением нехитрых новостей, — что придавало особую остроту и пикантность занятиям любовью (если это так называется). Голая Шерон по пояс под пинг-понговым столом в подвале Щацки: колени и локти уперты в пол; Натан мерно двигается сзади: пинг-понг, пинг-понг. Слова сквозь прерывистое дыхание: «Здорово!», «Чудесно подмахиваешь, Шерон!» Мисс Щацки вскрикивает внизу: «Это дивно! Сильней, Натан, сделай мне больно! О Натан, как это дивно!»
Тем временем взрослые обсуждают, почему Эл Щацки до сих пор так-таки и не монополизировал национальный рынок зипперов (потому что мягкий и порядочный человек), и каждый миг могут спуститься в подвал; это особенно щекотало нервы. Родители засиживались допоздна, ожидая, когда явятся отпрыски, и отправляли их на кухню поглощать богатырские порции мороженого с сиропом: заслужили примерным поведением. Сами, сидя на террасе, похваливали отличный аппетит деток — да, именно так их называл мистер Ц., — а Натан, разувшись под столом (на этот раз — кухонным) и действуя большим пальцем ноги, потихоньку доводил Шерон до оргазма. Мороженое было вкусным.
Но еще лучше были, сколько раз их ни повторяй, представления в ванной. Шерон включала там свет; Цукерман оставался в темной гостиной у раскрытой двери ведущего к ванной комнате коридора. Шерон раздевалась — медленно, ритмично, прямо как профессионалка на сцене, а Цукерман зачарованно смотрел… Нет, это больше походило на телевизионное шоу. Оставшись практически без ничего, мисс Щацки (возбуждая Натана до чрезвычайности) погружала в себя что-нибудь, заменяющее на время «его великолепный член»: ручку пластмассовой расчески, длинный узкий хоботок резиновой клизмы, что попало. Таков был сценарий «филадельфийских игр», как именовались шоу на их специальном, рассчитанном на двоих языке. Однажды в дело пошел даже предусмотрительно купленный кабачок цуккини. Осчастливленный зеленый овощ глубоко уходил внутрь, а затем почти целиком вновь оказывался снаружи, и снова уходил, и опять появлялся во всей красе перед взором завороженного Цукермана, сидящего во мраке гостиной. Принцесса зипперов, пристроившись с широко расставленными ногами на краю ванны, с бесшабашным азартом отдавалась кабачку, и на Натана накатывало не возбуждение даже, а какое-то странное, таинственное, сверхчувственное состояние, которого он не испытывал никогда в жизни (включая и предшествующие реинкарнации). Почти теряя самоконтроль, он все же отметил, что смотрит на подвижный кабачок с той же оцепенелой сосредоточенностью, с какой Шерон, пробравшись ночью к нему в комнату, глядела на обнаженный «великолепный член», растущий на глазах. Кабачок движется, движется, а она что-то шепчет сквозь стиснутые зубы. Что, Шерон? «Я хочу быть твоей шлюхой». Это было уже сверх сценария. Тем временем на террасе ее мать рассказывала его матери, как обворожительна Шерон в свежекупленном зимнем пальто.
Когда позже он попытался разобраться с «проблемой мисс Щацки», вывод оказался проще выеденного яйца. Да и раньше все было ясно, просто тогда его это не занимало. Шерон ненавидела отца. Первоначальной причиной ненависти (так, во всяком случае, считала она сама) была отвратительная фамилия, которую король зипперов категорически отказывался менять. Много лет назад, когда Шерон была еще совсем ребенком, братья Щацки (все пятеро) собрались на семейное совещание: что делать с фамилией, не очень-то подходящей для бизнеса? Четверо решили впредь именоваться Шедли, но отец сказал: как бы не так. «Я своего имени не стыжусь, — заявил он и покинул высокое собрание. — Моя фамилия — это моя фамилия, а мой бизнес — это мой бизнес. Шедли — еще чего!» «У твоего отца были свои резоны», — говорил Натан. «Ну, и что это меняет?» — спрашивала Шерон. Ведь отвратная же фамилия! Даже произнести противно. Щацки-блядски. Как девушке жить с такой? Кузина Синди — Шедли, кузина Руфи — Шедли, и только она одна до сих пор — Щацки! «Оставь, ради бога, — отмахивался отец. — Это моя торговая марка. Эла Щацки, короля зипперов, знают повсюду. А кто такой Эл Шедли? Никто и звать никак. Уж во всяком случае, не король зипперов». Между прочим, говоря откровенно, «король зипперов» тоже звучит отвратительно, уж во всяком случае не лучше, чем «Эл Щацки». Щацки-мудацки. А может быть, еще и погаже. В четырнадцать лет хочется иметь отца с нормальной фамилией; девушке в четырнадцать лет хочется носить нормальную фамилию; и пусть он знает, что, достигнув совершеннолетия, она наймет адвоката и пойдет в окружной суд, и у нее будет новая нормальная фамилия. «Конечно же будет, и окружной суд здесь абсолютно ни при чем. Знаешь, как это случается со всеми такими милашками? Ты выйдешь замуж, а я стану плакать на твоей свадьбе от счастья — хотя бы потому, что больше не буду нести ответственности за твою фамилию». В таком духе и стиле — и так далее, и тому подобное — они пикировались год за годом, пока длился период отрочества Шерон, который, кстати, так еще и не закончился. «Щацки, Щацки, Щацки! — горько твердила она Цукерману. — Прошедшее время от „шицки“, вот что такое Щацки! Ну почему бы ему ее не сменить? Упрям, как осел!»
