Станислав Олефир - Колымская повесть
Зося Сергеевна спала, прижавшись ко мне животом и грудями. Это было очень приятно. Во сне она довольно громко всхрапывала. Обычно я не люблю, когда храпят, а сейчас нравилось. Подумалось, как хорошо, что она пришла, но потом в голову хлынул поток недавних событий, и стало так тоскливо, что хотелось завыть.
Зося Сергеевна пошевелилась, теснее прижалась ко мне и, не открывая глаз, произнесла:
— От тебя тепло идет, как от печки. Я бы к тебе только затем и приходила, чтобы просыпаться рядом. А то меня спрашивают, почему скучная? Спать не с кем? Спать есть с кем, отвечаю. Просыпаться не с кем.
— Ты еще придешь? — спрашиваю Зосю Сергеевну. Она открыла глаза и удивленно вскинула брови:
— Обязательно, родненький. Пока тебе будет плохо, пока ходить и буду.
— Откуда ты знаешь, что мне плохо? — как можно более удивленным голосом спросил я. — Разве с тобою может быть плохо?
— Милый! Да не обо мне ты сейчас думаешь. Ты думаешь, как поубедительней сделать умный вид, чтобы никто не заметил, как тебя хорошенько пнули под задницу. А на самом деле тебе нужно думать, что делать, чтобы тебя больше никому пнуть не захотелось. Ведь так и до параши допинатъ могут.
Думаешь, Генка-молоковоз просто так Цыгана замочил? Очень ему нужно на себя Цыгана вешать. Этот придурок ему руку ножичком порезал, и, сделай Генка вид, что все нормально, мол, ничего особенного не случилось, ходить ему до самой смерти Резанным. А так уважают. Вот и тебе разобраться нужно. Только ты на свою разборку подельника не бери, и вообще, не суетись под клиентом. Остынь, подумай и решай, где тебе лучше — с поважными панами мазу держать или возле параши…
То, о чем говорила Зося Сергеевна, у нас знает весь поселок. Немало зеков, отсидев срок, оседает в нашем поселке. Подзаработать, получить вместо лагерной справки настоящие документы. Мягкоход говорил, в зоне есть даже список женщин, к которым можно пристроиться в случае нужды. Но мужья из зеков никакие, работники еще хуже, а вот гонору много, Как же — зону прошел! Словно он космонавт какой-то.
Один такой примак прижился в нашем бараке, устроил среди ночи пьянку, и в таком виде сунулся с ножом на Генку-Молоковоза. В зоне ему все сошло бы, а здесь получилась промашка. Генка-то на совхозной ферме сливки вместо воды пьет, а этот может и отчаянный, но на лагерной пайке поистощал. Генка порушил примаку половину ребер, проломил голову и в таком виде сунул в туалет. Участковый даже следователя вызывать не стал. Составил протокол, мол, такой-то гражданин в пьяном виде свалился с унитаза и, получив многочисленные травмы, скончался.
Все знали, как и почему все произошло, но никто не бросил на Генку косого взгляда. Да и само событие, наверняка, вскоре бы забыли, если бы не Наташка-дурочка с вытянутой словно дыня головой и вечно слюнявыми губами. Она отправилась на кладбище, набрала там бумажных цветов и сочинила рядом с туалетом букет, похожий на те, которые оставляют на трассе в том месте, где погиб кто-то из шоферов….
Не знаю, что получилось у Тышкевича с охотой в тот сезон, Наверное, ничего хорошего. Потому что на следующую осень он взял себе в напарники Мягкохода. Как он уговорил его, и что наобещал — не имею представления. Мне говорили, что в августе они заготавливали в верховье реки Ямы нерестовую мальму, потом ездили на утиный перелет, Я когда-то научил Мягкохода приваживать соболей на тухлых уток, вот он и внял моему совету. Меня Мягкоход избегал и даже, когда нужно было забрать спрятанную в моем гараже резиновую лодку, прислал за ней жену.
Я уже, было, решил, что Мягкоход с Тышкевичем спелись на всю жизнь, как вдруг за три дня до открытия охоты в квартире и сарае у Мягкохода сделали обыск. В квартире нашли четыре шкурки соболя, а сарае тридцать шесть граммов золотого песка. Мягкохода чуть ли не в наручниках доставили с Ханрачана, продержали две недели в следственном изоляторе и выпустили под подписку о невыезде. Возвратившись в поселок, Мягкоход напился, взял ружье и перестрелял у Тышкевича свиней, после собрался на Ханрачан, застрелить и Тышкевича. Его перехватили за поселком и снова отправили в следственный изолятор.
Узнав обо всем этом, я вдруг испугался. Испугался, что Мягкоход или кто-нибудь другой, опередив меня, расправятся с Тышкевичем, а я, как предсказала Зося Сергеевна, останусь «возле параши». Тогда-то ко мне пришло окончательное решение убить Тышкевича, и я начал готовиться. К тому времени я уже освоил угодья на ручье Аринкида. Выстроил избушки, проложил путики, поймал шесть соболей, росомаху и три лисицы. Одна лисица — удивительной красоты чернобурка.
Но до ханрачанских этим угодьям было далеко. И беднее, и, главное, не так уютны. Пока в избушке, еще терпимо, но лишь выйду за порог, увижу вместо широкой долины нависающие над головой заснеженные гольцы, словно кто-то холодной рукой сожмет сердце. Может ханрачанская долина мне, привыкшему к степным просторам хохлу, была более по душе, чем скалистые теснины Аринкиды, может причина в том, что разлапистые лиственницы вдоль Ханрачана очень уж напоминали мне груши, что росли в отцовском саду. Самое же неприятное, что я не чувствовал себя хозяином новых угодий. Вдоль Аринкиды проходил маршрут оленьего стада, и трудно передать, что оставалось от моих ловушек и капканов, после того, как по ним прогуляется три тысячи оленей.
В избушках на Аринкиде, снедаемый ненавистью к Тышкевичу, я тысячи раз продумывал, как расправлюсь со своим обидчиком. В своих фантазиях я разрывал, крошил, растирал его в порошок. Стрелял из засидки и в упор, душил угарным газом, давил удавкой, сжигал вместе с избушкой, ронял на голову поселенцу лиственницу, ловил в яму, загонял в прорубь, подставлял под самострел. Но в каждой из моих задумок была одна неувязка — расправившись с Тышкевичем, я не смогу вести себя нормально и этим себя выдам. Года три тому назад, неподалеку от Ханрачана милицейское начальство задумало выстроить охотничью базу. И не где-нибудь, а на самом переходе снежных баранов. В долине у толсторогов постоянное пастбище, а в скалах — отстой. Вот они два раза на день и должны были проходить мимо базы. Баран на то и баран. Стреляй его, не стреляй, все равно будет держаться набитой тропы.
Начальство большое, подчиненных много. Доставили в сопки трелевщик, электростанцию, пилораму, нагнали поселенцев, и за одно лето выстроили в глухой тайге настоящий дворец с баней, гаражом и прочими удобствами. Я дал им поохотиться всего лишь один раз, затем выследил, когда сторож отправится на рыбалку, и поджег с четырех углов.
Туда и назад я ездил на мотоцикле. Даже Мягкоход не знал, что я приноровился переправлять его через реку в резиновой лодке. Милиция перешерстила всех рыбаков и охотников и пришла к выводу, что пожар сочинили пастухи эвены, которые жаловались на милиционеров в Москву. Но завхоз интерната, лишь глянул на меня, сразу сказал: «Твоя работа!». Подобную уверенность высказали Мягкоход с Генкой-молоковозом, и даже слесари-сантехники, у которых я запаривал лыжи. Но там какой-то пожар на браконьерской базе, а здесь человек!
Поэтому, расправившись с Тышкевичем, я не появлюсь в поселке до самого лета, потом приеду, потрачу недели две на сборы и отправлюсь на Ханрачан. Когда я сдавал в последний раз пушнину, охотовед, окончив писать квитанции, кисло улыбнулся и вдруг ни с того, ни сего заявил, что, наверно, они поторопились с Тышкевичем. И вообще, лучше бы им меня с Ханрачана не срывать. «Представляешь, оказывается, Тышкевич в тюрьме сидел. Пьяный затащил в подвал пятиклассницу и изнасиловал. Дали восемь лет. Я-то этого не знал, приготовил на него документы в милицию, чтобы карабин ему оформить, а там меня за идиота приняли. Он же условно освобожденный, а я ему — карабин! Гляди, как бы он и тебя не подставил. Слышал, какие неприятности у него с Мягкоходом вышли?»
Мне бы сказать, что знаю обо всем куда больше. Поселенцы, с которыми Тышкевич сидел в зоне, часто гостили в моих избушках, а уж они-то порассказать любят. К тому же я давно знаю Мягкохода, вместе охотились не одну зиму. Соболиные шкурки может, и припрятал. Я сам все лучшие шкурки вместо того, чтобы сдавать в госпромхоз, придерживаю дома, чтобы при случае продать какой-нибудь из поселковых женщин. Но с золотом ни я, ни Мягкоход не связывались никогда.
В низовьях Иншары после войны добывали золото, и в старых выработках можно при удаче не только намыть золотого песка, а даже небольших самородков. Но это тюрьма! С другой стороны, золото — не соболиные шкурки. От сырости не сгниет, мыши не постригут. Сунь под любой камень в тайге и никакого риска. С какой стати прятать в сарае?
Мне бы поделиться этим с охотоведом, но к тому времени я уже твердо решил расправиться с Тышкевичем и, боясь выдать себя, промолчал…
ЛОВУШКА
И в сорокаградусный мороз можно добрую неделю бродить по тайге без всякого пристанища. Выбрав ориентиром вершину сопки или яркую звездочку, тропишь и тропишь лыжню по распадкам и перевалам, внимательно следя, чтобы не влететь в разлившуюся под снегом наледь или речную проталину.
