Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра
— Эта самая "Алиса", выдохлась она, что ли?
— Не совсем, — ответил Рори. — Дала новый шторм, там теперь черт те что творится, в Северной Атлантике.
— Ну да. Только она уже не занесет к нам новых птиц!
Рори протянул ему газету.
— Тут есть об урагане, на третьей странице, — сказал он.
Пошли медленнее, П. Л. развернул газету и углубился в чтение.
Они миновали большие богатые особняки, стоявшие в глубине, за безупречно ухоженным газоном и кустарником. Когда-то Рори страшился, что вовсе не сможет врасти в эту среду и что честолюбивые мечтания увлекли его слишком далеко. Уже тогда Рори уразумел, что за его стремлением к успеху скрывалось нечто совсем иное: попытки обрести уверенность, обрести сознание своей индивидуальности и принадлежности к этой среде. Но те страхи давно уже перестали терзать его. Экзамены остались позади; впереди же, чуть не рукой подать, степень магистра, а то и докторская степень. Сейчас он был убежден, что он, Рори Макдональд, иммигрант, парень, у которого лишь на восемнадцатом году жизни завелся первый галстук, — в один прекрасный день станет владельцем одного из тех домов, мимо которых они теперь прошли.
Разителен был контраст между ними и той низенькой, с глинобитным полом лачугой на острове Барра, где зародилось его честолюбие и непреклонная решимость любой ценой добиться успеха.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ БАРРА
ГЛАВА ПЯТАЯ
На острове Барра, где живут почти исключительно католики, один ребенок в семье большая редкость, и Рори Макдональду шел только пятый год, когда он вдруг понял, что, как единственный ребенок, он представляет собой нечто довольно странное. Стоял серый, туманный весенний день, на холмах Барры раскинулся желтый ковер примул. Рори играл на скалистом берегу с тремя детишками соседа-фермера Макнила. Младший из всех, он вечно отставал, когда они карабкались по скользким утесам.
Пегги Макнил, которая была двумя годами старше его, надоело возвращаться и помогать ему, и в конце концов она объявила:
— Рори Макдональд, я больше не буду тебе помогать. У каких малышей нету своих братьев и сестер, пускай сами себе помогают.
Тут до него дошло: все его приятели — из больших семей, а он в семье единственный. Открытие ошеломило его. Поразмыслив об этом минуту-другую, он бросил приятелей и быстро зашагал домой, к маме, в каменную, крытую соломой лачугу, и уже с порога заслышал мерный стук ткацкого станка.
— Мамочка, а почему у меня нету братиков и сестричек?
Станок застыл. Рори побежал за занавеску в комнату матери.
Низенькая, полная Мэри Макдональд сидела сгорбившись над полотнищем харрисовского твида. Лицо ее побледнело и приняло жесткое, напряженное выражение — Рори такого никогда не видел.
— Будет срок, поймешь, — ответила она, — а объяснять нечего. — И снова нажала на педали станка, челнок засновал, но в лице по-прежнему не было ни кровинки, и Рори понял, что зря спрашивал.
Странное отсутствие сестер и братьев все больше и больше занимало его. Когда он подрос, эта загадка детства начала проясняться. Первая догадка пришла примерно через год, он отлично запомнил, когда именно. Однажды за ужином его мать, до замужества учительница английского в женском колледже в Глазго, сказала, что нужно устроить для фермеров библиотеку. Целую неделю шагал Рори с матерью по прибрежным песчаным тропинкам от одной фермы к другой, где мать толковала о том, как можно на время получать книги из Глазго и без особых затрат создать общую библиотеку.
— Соберемся в церкви в будущий четверг и все обсудим. Приходите все.
Стояла осень, но в день собрания вечер выдался ясный и теплый. Отец остался дома, но мать взяла Рори с собой. Шли молча, торопливо. Держась за руку матери, Рори чувствовал дрожь в ее пальцах, значит, она волновалась, и сам он тоже. Пришли они рано, зажгли по стенам лампы, расставили скамейки и сели ждать. Через полчаса явился священник. Просидел минут пятнадцать, листая карманное евангелие от Иоанна, затем неуклюже поднялся и обратился к матери Рори:
— Жена больна, — сказал он, — я обещал не задерживаться. Так что уж извините.
И ушел.
Больше никто не явился. Лицо Мэри Макдональд превратилось в зловещую бледную маску. Прождали полтора часа, потом она молча обошла зал и задула лампы, сказала:
— Пошли, Рори! — И они отправились домой.
Сквозь стрекот сверчков и неумолчный рокот океанского прибоя Рори слышал тихие всхлипы. Мать снова взяла его за руку, и теперь рука ее была тверда, дрожи как не бывало. Внезапно всхлипы оборвались, и она заговорила глухим, хриплым голосом:
— Это несчастные люди, Рори. Но больше всего мне жалко детей, детей двадцатого века, которые родились На крошечном одиноком островке и попали в мир, где царит суеверие, невежество, нищета. Точно так же, как век назад. Так не должно, так не может продолжаться, но я знаю — тут уж ничего не изменишь.
Она опять тихонько всхлипнула и продолжала:
— Пусть бы Барру постигла та же участь, что и Атлантиду... Провалиться ей в море... и мне вместе с нею.
Может, тогда уже пало зерно в его душу. Может, тогда уже Рори знал, что в один прекрасный день покинет остров и станет большим человеком в большом городе за морем.
Отец уже лег, но еще не спал, когда они вернулись.
— Собрала кого там? — спросил он.
— Нет, — ответила Мэри Макдональд.
— То-то я и опасался, — сказал он. — Всякий знает: читать — только глаза портить, Пущай уж священник за всех читает.
Детство проходило, и Рори понимал: отсутствие братьев и сестер было бунтом матери и против неудачного брака, и против ненавистного островка, что стал ее домом. В одиннадцать лет он понял все до конца.
Мать только что вернулась, приняв очередные роды у миссис Макнил. Врача, как повелось, не было, и Мэри Макдональд очень устала. Бросившись на постель, она коротко вздохнула и сказала Рори:
— Мальчик. Двенадцатый Макнил. Еще одна жизнь, которую искорежит и растопчет Барра. Ты потому один, Рори, что я давным-давно решила: защитить от этого мира я смогу лишь одного.
Сколько Рори помнил себя, у матери всегда была отдельная постель. Ветхая лачуга Макдональдов обставлена была бедно и просто, и отец занимал единственную настоящую кровать с матрасом. Мать спала на каком-то грубом сооружении из жердей, перетянутых веревками, которые заменяли пружинную сетку. Рори и прежде иногда дивился, отчего у них такие разные кровати, теперь, не по годам смышленый, он сообразил, что это связано с нежеланием матери иметь других детей, о котором она только что ему сказала.
И еще он стал понимать, что его родители — люди столь же разные, как и их кровати, настолько разные, что дальше некуда.
Отец Рори, Сэмми Макдональд, родился в этой самой лачуге где-то на рубеже столетия. Точно год своего рождения он никогда и не знал: цифры принадлежали к мало известному ему миру. Два-три года, урывками, ходил он в школу; к началу первой мировой войны Сэмми Макдональд превратился в неуклюжего светловолосого исполина шестнадцати-семнадцати лет и ушел в море. Сперва он поступил кочегаром на почтовый пароходик, регулярно заходивший в Каслбэй, главный порт и город Барры. Несколько месяцев спустя пароход пошел в Глазго на капитальный ремонт, и серые глаза Сэмми изумленно взирали на деловитую суету, в мире, о существовании которого он до того вряд ли подозревал. Этот мир понравился ему — он бросил свое судно и тут же нанялся на танкер, уходивший назавтра в Нью-Йорк.
Так началось для Большого Сэмми Макдональда четырнадцатилетнее плавание, но он мало что помнил о местах, где бывал. Ему редко попадалась карта, а если это случалось, разбираться в ней было делом долгим и тяжким. Его географические познания остались обрывочны и туманны, гавани, в которых он бывал, быстро становились пустыми названиями, бессмысленными, ни с чем не связанными и безнадежно перепутанными в башке, которой никогда их не распутать. Куда легче запоминались они по спиртным напиткам, которые там подавались, да по тарифам тамошних проституток.
В декабре 1928 года Сэмми кочегарил на старике трампе "Свонси", который через Северную Атлантику шел с грузом канадской пшеницы в Глазго. В Глазго прибыли в последний день года. После унылого рождества посреди штормового моря команда готовилась отметить на берегу Новый год так, чтоб дым коромыслом.
Не простоял "Свонси" и двух часов, как на борт взобрались по трапу две дородные матроны. Одна из них засеменила к корме и прямиком в камбуз, где Большой Сэмми и несколько других матросов пили чай. Она отбарабанила свою речь, словно вызубрила ее наизусть.
— Хелло, джентльмены. Сегодня вечером, в восемь часов, мы проводим новогодний вечер и танцы в клубе Союза христианской молодежи для всех моряков, которые в этот праздничный день оказались вдали от дома. Разумеется, вход свободный. Вы будете нашими гостями. Будьте добры, передайте это вашим товарищам по команде и почтите наш вечер своим присутствием.
