Чарлз Буковски - Голливуд
Вино лилось, Джон-Люк говорил. Он наверняка сказал массу удивительного. А я весь сосредоточился на его бровях…
Наутро, в 11 часов, когда мы с Сарой лежали в постели, зазвонил телефон.
— Алло?
Это был Пинчот.
— У меня новости.
— Слушаю.
— Модар ужасно неразговорчивый. Никто на свете не мог бы выжать из него такой поток слов! Ты единственный, кому это удалось! Он трепался несколько часов без продыху! Невероятно!
— Слушай, Джон, извини, но мне худо, я хочу спать.
— Ладно. У меня еще новости.
— Валяй.
— Насчет Жан-Поля Санраха.
— Ну?
— Он говорит, что мне нужно пострадать, что я еще не настрадался как следует, а когда настрадаюсь, он даст денег.
— Ну и хорошо.
— Странный он, правда? Вот что значит настоящий гений.
— Да, — ответил я, — так оно и есть.
И положил трубку.
Сара еще спала. Я повернулся на правый бок, лицом к окну, чтобы не захрапеть ей прямо в ухо.
Не успел я погрузиться в сладкую тьму, напоминающую о вечном покое, как Сарина любимая кошка Красотка соскочила со своей подушечки у хозяйкиного изголовья и прошлась по моей голове. Когтистая лапка попала мне в ухо. Кошка спрыгнула на пол, взлетела на подоконник открытого окна и обратила мордочку на восток. Поднявшееся к зениту солнце не вызвало у меня прилива бодрости.
Вечером, сидя за машинкой, я выдул один за другим два стакана вина, выкурил три сигареты, прослушал по радио Третью симфонию Брамса и наконец понял, что не заведусь без толчка. Я набрал номер телефона Пинчота. Он оказался дома.
— Алло?
— Джон, это Хэнк.
— Ну, как ты, Хэнк?
— Отлично. Слушай, я решил взять десять процентов.
— Но ты же говорил, что аванс затормозит творческий процесс.
— Передумал. Да и творческий процесс еще не начался.
— То есть?..
— То есть я все прокрутил в башке, но еще ничего не написал.
— А накрутил что?
— Сценарий будет о пьяни. Об алкаше, который день и ночь торчит у стойки.
— Ты думаешь, это кого-нибудь может заинтересовать?
— Знаешь, Джон, если бы я собирался кого-нибудь заинтересовывать, я бы ни строчки не написал. Ни в жизнь.
— Ну ладно. Привезти чек?
— Не надо. Пришли по почте. Сегодня же. Спасибо заранее.
— Тебе спасибо, — отозвался Джон.
Я вернулся к машинке и сел. Она была в полном порядке. Я напечатал:
ПЬЯНИЦА ГРУСТНЫЙ С ДУШОЮ НЕЖНОЙ
Бар Дэнди. День
Камера панорамирует сверху вниз, медленно приближается к стойке. На табурете сидит молодой человек. Похоже, он провел здесь целую вечность. Он подносит к губам стакан…
Ну, слава Богу, стронулся с места. Самое тяжкое — написать первую строчку, дальше пойдет само собой. Надо только завестись — и покатит как по рельсам.
Я будто сам очутился в баре. Почувствовал неистребимый запах мочи, который достанет тебя, где бы ни сел. Чтобы его перебить, надо немедленно выпить. Чтобы он не успел тебя пронять, надо опрокинуть четыре-пять стаканчиков. Перед моими глазами как живые встали завсегдатаи бара: их тела, и лица, и голоса — все это было со мной. И я был среди них. Видел, как в тонкую стеклянную кружку льется струя пива, и белая пена пузырясь плывет через край. Пиво совсем свежее, и после первого глотка кружки эдак четвертой надо вздохнуть, задержать воздух — и понеслась… Утренний бармен был хороший парень. Диалог пошел как по маслу. Я строчил без передышки…
Потом зазвонил телефон. Междугородная. Звонил мой агент и переводчик из Германии Карл Фосснер. Карл говорил на особом языке, на котором, как ему казалось, объясняются американские хипы:
— Эй, ёбарь хренов, как дрочится?
— Нормально, Карл, а ты как, не даешь заржаветь своей отвертке?
— Ага, уже с потолка сперма капает.
— Молодец.
— Спасибо, сынок. У тебя учусь. Кстати, сынок, у меня хорошие новости. Сказать, какие?
— Сыпь, сынок!
— Ты небось думаешь, я тут задницей «Дикси» высвистываю, а я перепёр три твоих книжки: стихи «Вши судьбы», рассказы «Сны в выгребной яме» и роман «Пожарная станция».
— Готов отдать тебе левое яйцо, брат.
— Беру. Высылай авиапочтой. Но у меня еще не все.
— Не томи.
— В прошлом месяце у нас была книжная ярмарка, я вел переговоры с шестью крупнейшими издателями, и позволь доложить, они хотят тебя со всеми потрохами.
— С моими потрохами?
— Со всей твоей писаниной. Врубаешься?
— Помаленьку.
— Я пригласил всю шестерку к себе в отель, выставил пиво, вино, сыр и орешки. И объявил, что принимаю заявки на предоплату трех твоих книг. Они заржали и накинулись на выпивку. Короче, эти засранцы у нас в руках. Они знают, что ты в хитах. Я подпустил пару шуточек, они расслабились, я начал торги. Подробности тебя не касаются, ну, в общем, Крумпф расщедрился больше всех. Я подписал с ним контракт. Потом и с остальными. Эти ублюдки надрались в лёжку, а Крумпф, понятно, больше всех. В общем, тебе подфартило. Ты знаменит, как Эррол Флинн.
— Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?
— Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.
— Ни хрена себе!
— А ты думал! Выбился в гении, мать твою растак!
— Еще как выбился!
На этом разговор кончился.
В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.
Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:
Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.
Л ю к. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.
М о л о д о й ч е л о в е к. Ага.
Л ю к. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.
М о л о д о й ч е л о в е к. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.
Л ю к. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что — больше делать нечего?
М о л о д о й ч е л о в е к. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.
Л ю к. Так-так.
М о л о д о й ч е л о в е к. Но я написал про лягушку, которую нашел в саду возле дома. Она запуталась в проволоке у забора. И не могла выбраться. Я освободил ей лапки, а она все равно не двигалась.
Л ю к (зевая). Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Я взял ее в руки и стал с ней разговаривать. Сказал, что тоже попал в ловушку, что меня тоже зацепили. Долго говорил. И она наконец спрыгнула с ладони, заскакала по лужайке и исчезла в кустах. Это было первое существо, которое я пожалел.
Л ю к. Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Училка прочитала это в классе. Все рыдали.
Л ю к. Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Ну, и я подумал, что могу стать писателем.
Л ю к (перегнувшись через стойку). Ну, ты и чудило!
Я решил, что на сегодня хватит. И, сидя за машинкой, стал слушать радио. Не помню, как я очутился в постели. Но утром проснулся именно там.
2
В этой части романа новых знакомств с обитателями «Мувиленда» не происходит. Но всплывает одна старая история — о Чарлзе Мэнсоне. Он стал героем фильма — доку-драмы Лоренса Меррика «Helter-Skelter» («Кавардак» — помните такую песенку «Битлз»?) о кровавом маньяке, который ловко использовал готовность «детей-цветов» поклоняться «великому человеку», главе «семьи Мэнсона», совершившей в конце шестидесятых годов несколько десятков зверских ритуальных убийств, в том числе убийство Шэрон Тейт, беременной жены режиссера Романа Поланского.
Прим. переводчика.
Итак, в шестьдесят пять лет я выбирал первый в своей жизни дом. Помнится, мой отец мечтал об этом всю жизнь. Он говорил мне: «Вот за труды всей жизни я куплю дом. Ты его унаследуешь, а со временем купишь свой и оставишь сыну два дома. А твой сын…»
Этот процесс казался мне ужасно нудным: дом за домом, смерть за смертью. Десять поколений — десять домов. А потом родится умник, который за один присест продует все это добро в карты или сожжет одной спичкой.
И вот теперь я выбирал дом, который был мне на фиг не нужен, и писал сценарий, который совсем не собирала писать. Меня затягивало в эти жернова, и я чувствовал, что не в силах противиться ходу вещей.
Первая контора по продаже недвижимости, в которую мы обратились, находилась в Санта Монике. Называлась она «Дома XXI века».
Мы с Сарой вошли в офис. За столом сидел молодой парень при галстуке, в красивой полосатой сорочке и в подтяжках. Вид у него был официальный. Он деловито перебирал бумажки. Оторвавшись от своего занятия, бросил на нас взгляд.
— Чем могу служить?
— Мы хотим купить дом, — ответил я.
