Франсуаза Саган - Женщина в гриме

– Да кто ж это такие? – ехидно выпалила она, обращаясь к Чарли Болленже, с важным видом выкрикивавшему распоряжения. Взгляд Чарли был одновременно возбужденным и хвастливым, что вызвало у Эдмы раздражение.

– Это Симон Бежар, кинорежиссер, ну, знаете? Он к нам прямо из Монте-Карло. И юная Ольга Ламуру, ну, знаете?

– А, да… а, да… знаю! – закричала Эдма Боте-Лебреш поверх скопления пассажиров. – Только люди из мира кино могут позволить себе появиться таким образом! Но кто они конкретно?

«Так! Она хочет разыграть передо мной полнейшую неосведомленность», – подумал Чарли, направившись к Эдме. Эдма действительно всегда подчеркивала, что ее не интересует кино, телевидение и спорт – вульгарные, с ее точки зрения, развлечения. Она охотно спросила бы, кто такой Чарли Чаплин, если бы это не выглядело столь смешным. И Болленже спокойно объяснил:

– До нынешнего мая Симон Бежар был абсолютно неизвестен. Но именно он является режиссером фильма «Огонь и дым», получившего в этом году «Гран-при» на Каннском фестивале, вы ведь знаете, друг мой? А Ольга Ламуру – это восходящая звезда.

– К сожалению, не знаю… Увы!.. В мае я находилась в Нью-Йорке, – смиренно произнесла Эдма с деланым сожалением, чем Болленже в глубине души был разозлен.

Ведь, с его точки зрения, заполучить наконец на борт кинодеятелей было редкостной удачей. Даже если эти люди были вульгарны, они были знамениты, а Чарли обожал знаменитостей почти так же, как молодость. А сейчас от него к тому же и требовалось восторженно приветствовать новоприбывших, лишенных того, что принято называть «морской косточкой».

– Я в отчаянии, – в который раз проговорил Симон Бежар, взъерошивая волосы, спотыкаясь на палубе, устойчивость которой он почему-то переоценил, и размахивая в воздухе руками. – Я в отчаянии оттого, что не смог прибыть вовремя. Надеюсь, что я вас не задерживаю? – выяснял он у капитана Элледока, который взирал на него с тихим ужасом, ужасом от мысли, что Симон – известный кинорежиссер, что он, скорее всего, иностранец и что он вдобавок опоздал.

– Во всяком случае, нам потребовалось менее получаса, чтобы вас догнать… Здорово поддают газу эти посудины! – продолжал Симон Бежар, окидывая восторженным взглядом катер, уже исчезавший за горизонтом в направлении Монте-Карло. – Это не просто «девяносто лошадок», как заявил старый пират, очищая мне карманы… Здорово поддают газу!

Эти восторженные речи ни у кого не нашли поддержки, но низенький рыжеватый человечек, казалось, этого не замечал. В пестрых бермудах, черепаховых очках и пляжной обуви от Черрути он выглядел карикатурой на голливудского режиссера, каким бы контактным, общительным, добрым малым он ни был. В свою очередь, юная особа в туалете от Шанель, с зачесанными назад волосами, в огромных черных очках на кончике носа, юная особа, явно не желавшая разыгрывать старлетку, скорчила презрительную мину, отчего ее лицо, несмотря на всю свою красоту, стало весьма неприятным и даже, пожалуй, жестоким, приобрело тем самым и определенное сходство с лицом Эдмы. Между тем, пообещав немедленно возвратиться на палубу, Симон Бежар с багажом и спутницей исчезли в коридоре в сопровождении Чарли. Вслед ему в течение нескольких минут раздавались насмешливые замечания, но они мгновенно прекратились, как только кто-то заметил, что Дориа Дориаччи, дива из див, воспользовавшись всеобщим возбуждением, сумела незаметно появиться и тихонько устроиться в кресле-качалке позади Элледока.

«Знаменитая Дориаччи», как величали ее директора оперных театров, «знаменитая Дориа», как выражалась толпа, а также «Доринина», как упорно именовали ее пять сотен снобов, уже перешла пятидесятилетний рубеж, согласно справкам, которые в данном случае соответствовали истине; при этом ей случалось выглядеть как на семьдесят, так и на тридцать. Это была женщина среднего роста, обладающая той жизненной силой и стойкостью к жизненным испытаниям, какие встречаются порой у женщин из простонародья в романских странах; с округлыми формами, при этом никто не назвал бы ее жирной. Кожа у нее была нежная, матовая, розовая, великолепная кожа молодой женщины, и возраст ее оставался бы загадкой, если бы не то, что называли «физиономия» Дориаччи: круглое лицо с отчетливо прорисованными висками и подбородком, волосы цвета воронова крыла, огромные лучистые глаза, абсолютно прямой нос, инфантильный рот, чересчур красный и чересчур круглый, рот образца 1900 года, придающий лицу налет трагизма, – лицо, таящее угрозу и одновременно полное соблазна. И благодаря всему этому никто не замечает ни усталости во взгляде, ни морщин в уголках глаз, ни складок вокруг рта – тех самых «непростительных оскорблений», которые способны парировать одним ударом один-единственный раскат хохота знаменитой Дориаччи или ее животная жажда жизни. Сейчас она смотрела поверх головы Элледока холодным, наводящим страх неподвижным взглядом, под которым капитан, обернувшийся на восклицание Чарли, содрогнулся, словно испуганная лошадь при виде своего тренера. Вся глубоко законопослушная натура Элледока затрепетала от этого взгляда; и он встал по стойке «смирно», сложился пополам и прищелкнул каблуками, словно находился не на прогулочном судне, а на военном.

– Боже мой! – заверещал Чарли, схватив унизанную кольцами руку Дориаччи и дважды приложившись к ней губами в знак восхищения. – Боже мой! Стоит мне подумать, что вы здесь, среди нас… Если бы я знал заранее… Вы же мне сказали… что вам хотелось бы отдохнуть у себя в каюте… вы…

– Я вынуждена была покинуть каюту, – проговорила с улыбкой Дориаччи и, высвободив руку, завела ее за спину и отерла о платье, совершенно непринужденно и без малейшего намерения обидеть Чарли, но тем не менее чрезвычайно унизив его. – Собака этого несчастного Кройце с возрастом никак не научится себя вести, как, впрочем, и ее папа… Она воет! У вас на судне есть намордники? Их, однако, следует иметь, причем независимо от наличия собаки, – мрачно добавила она и окинула окружающих испуганным взглядом «а ля Тоска».

Ибо в этот самый момент, находясь на верхней палубе и не имея возможности обратиться непосредственно к певице, Эдма Боте-Лебреш начала во весь голос расточать ей хвалы, избрав в качестве собеседника удивленного Жюльена Пейра:

– Мы с мужем слушали ее этой зимой в «Пале-Гарнье», – заявила она и закатила глаза в знак восторга. – Она была божественна… Нет-нет, «божественна» – не то слово… Она была… нечеловеческой… В конце концов, лучше это… или хуже… чем просто человечной… Меня бросало в холод, меня бросало в жар, даже не знаю, как это выразить, – добавила она посреди воцарившегося молчания.

Тут она сделала вид, будто только что заметила Диву, и поспешно устремилась вниз, а подскочив к певице, с чувством сжала ее руку в своих.

– Мадам, – проговорила она, – я мечтала познакомиться с вами. Я даже не надеялась ни на миг, что эта мечта осуществится! И вдруг – вы здесь! И я здесь! Как должно, я у ваших ног! Стоит ли говорить, что сегодня один из счастливейших дней моей жизни?

– Но почему это для вас такой сюрприз? – почти ласково произнесла Дориаччи. – Разве еще до отплытия вы не ознакомились с программой круиза? Мое имя там на самом верху большими буквами!.. И даже очень большими! Или же мой импресарио не туда смотрит. Командир! – повелительно заявила она, в очередной раз высвободив руку, но на этот раз не стала ее демонстративно вытирать, а положила на подлокотник качалки, словно неодушевленный предмет. – Командир, послушайте-ка меня: я, представьте себе, дорожу жизнью и терпеть не могу моря. Вот почему мне бы хотелось спросить вас прежде, чем вам довериться: вы-то сами дорожите жизнью? А, командир? И по какой причине?

– Но я… я несу ответственность за жизнь… за жизнь пассажиров… – забормотал Элледок, – и потому…

– …и потому вы сделаете все, что в ваших силах, не так ли? Кошмарная фраза! Когда один дирижер заявил мне, что «сделает все, что в его силах», чтобы обеспечить музыкальное сопровождение моих партий, я указала ему на дверь. Но море – не театральные подмостки, или я не права?.. А в общем дайте-ка пройти…

После этого она выудила из огромной сумки одну-единственную сигарету и зажигалку и прикурила так быстро, что никто не успел оказать ей соответствующую услугу.

Чарли Болленже был очарован. В ней было что-то такое, что вдохновляло его и одновременно пугало. Ему казалось, что теперь, когда она взошла на борт, «Нарцисс» вернется в порт целым и невредимым даже без киля, даже без руля и без двигателя. И он вдруг ощутил уверенность, что по окончании рейса верховная власть на судне перейдет в другие руки, а капитан Элледок отправится гнить в трюме с кандалами на ногах и с надежным кляпом во рту. По крайней мере, именно это апокалиптическое видение промелькнуло в мозгу у взволнованного Чарли, разрывающегося между ужасом и восторгом. На протяжении десяти лет их совместных плаваний никто и никогда раньше не выражал Элледоку, бородатому тирану, которого жестокая судьба дала ему в спутники, своего столь явного презрения и пренебрежения. И Чарли предпринял еще одну попытку завладеть рукой героической Дивы, на этот раз ему повезло, и он приложился губами к промежутку между двумя огромными кольцами, но одно из них оцарапало ему нос; ибо Дориаччи, полагая, что все уже представлены друг другу давным-давно, была удивлена столь запоздалой галантностью и принялась вырывать руку с бесцеремонностью горожанина, очутившегося в деревне, где его от избытка чувств вдруг принялась облизывать коза. На носу у Чарли появилась кровоточащая царапина.