Анна Матвеева - Есть!
И Катя, девушка «с языками», как говорили о ней знакомые подруг и подруги знакомых, взяла и превратилась в тетю-преподавателя, вершащую над студентами быстрый суд Париса. Она так часто имеет дело с латынью, что и в жизни порой начинает думать: «Катя, женщина прекрасная и мудрая, в университет утром приходит и пальто свое на кафедре оставляет. Студенты Катю приветствуют, Екатериной Игоревной называют. Катя в аудитории появляется и экзамен у молодых принимает…»
«De belli Trojani causa». О причинах Троянской войны. Катя сидит за расшатанным столиком в 311-й – давно не ведавшей ремонта – аудитории. Студенты готовятся к бою – к Троянской войне. Вот Парис – нежный блондинец Сеня Абдулкин, уверенный в своих познаниях и готовый метнуть их в лицо экзаменаторше, будто яблоко – в Венеру. Вот Елена – Стася Морская (это фамилия, а не прозвище), дева тонкая, как грифель (Катя смотрит под стол и видит свои крепкие – ненавистные! – лыжные ноги, набеганные за долгие годы тренировок в ДЮСШ). Вот Гекуба – Марина Мартынова. Что он Гекубе, что ему Гекуба? Марина выглядит рядом со Стасей, как ее свекровь: толста, несвежа лицом, но, как водится в таких случаях, умная и старательная студентка. Помнится, сразу же разобралась с третьим склонением.
Первокурсники – что те самые солдаты – кажутся Екатерине Игоревне детьми. Но она продолжает игру, находит среди этих детей сумрачного Агамемнона, разозленного Менелая, сурового, сдержанного Гектора – Гектор, кстати, отправился отвечать первым. Прелестный еврейский мальчик Костя Фидельман. Ни одной ошибки. Qualis vir, talis oratio. Катя тоненько расписывается в зачетке.
К столу приближается Парис. Елена… Менелай… В группе все меньше героев, все больше воздуха, вот последний из греков высаживается из разбухшего конского чрева. Антон Курбатов, прекрасный, как Ахиллес, и глупый, как Мидас. Садится напротив Екатерины Игоревны и начинает колченогое чтение с бездарным переводом. Не успел списать, не выучил, не готов. Латинские слова – в обычное время холодные, тяжелые, как сталь, – плавятся в Катиной голове, но она не замечает ошибок. Она ловит дыхание Ахиллеса, она смотрит на его красиво задуманные брови, хочет провести по ним кончиком пальца и тут же наказывает себя, впиваясь ногтями в тот самый палец-искуситель. Как там советовали? Вырвать глаз, который тебя искушает? Или отрубить руку? Нет, Екатерина Игоревна, руку отрубали ворам – в восточных сказках. А у нас не восточная сказка, у нас – экзамен, ну хорошо, пусть не экзамен – зачет! Вы же, Екатерина Игоревна, как воровка – заритесь на мятные глаза в ограде пышных ресниц и на плечи, развернутые, словно у певца-пловца… Вырвите себе глаз, Екатерина Игоревна!
– Зачет, – говорит Екатерина Игоревна и с трудом удерживается, чтобы не погладить по голове студента, прекрасного и юного.
Он чуть-слегка-едва прихрамывает на выходе – у каждого Ахиллеса есть собственная причина беречь ноги. Стася Морская радостным взвизгом за дверью его встречает. В нарушение античного сюжета.
Екатерина Игоревна ведомость аккуратно складывает и в деканат ее относит. Вместе с заявлением об уходе. Ровно две недели ее уговаривали, еще две недели искали замену и наконец уволили. Через месяц Катя (снова – Катя!) была в Москве, на Литературных курсах.
Почему именно литература? Потому что старости не поспеть за писателями – им на нее плевать из форточки. Писатель имеет право быть возмутительно старым – ему простительно. А главное, он не обязан ежедневно видеть перед собой молодых красавиц Елен и эффектно прихрамывающих Ахиллов. Так думала Катя Парусова, подписывая первый рассказ псевдонимом Ека Парусинская. Впоследствии злые языки утверждали, будто имя ей придумали люди, у которых она украла свои лучшие рецепты. Неправда – это имя принесли с собой ветер и жертва Ифигении. И корабли греков отплыли наконец в Трою. И с латынью было покончено навсегда.
Лишь однажды Ека Парусинская видела своего Ахилла – годы спустя он снова сидел перед ней в аудитории. На этот раз Ахилл-Антон сам был частью телевизионной аудитории Ека-шоу : он сидел в первом ряду, пальцем указывал беременной жене на ведущую и скалился в том смысле что, помнишь, Алеша, дороги Смоленщины? Ека узнала его только в финале – для нее вся аудитория была большим бесцветным пятном.
Но до того дня еще надо было дожить. И – дожать.
«Меня – нет, – думает Ека Парусинская. – Настоящей меня – не было и нет. Я составлена из кусочков, украденных у других людей и скрепленных талантом подражания. Вначале я мечтала стать ученым, потом захотела писать книги… С книгами тоже не вышло. После рецензии литературного санитара – ядовитого, как рыба-фугу, – я поняла, что в литературе меня нет точно так же, как меня нигде нет».…Катя Парусова плывет по запруженной людьми Москве, как утлая лодочка. Скукоженный парус. Пробоины в днище. Единственный матрос загулял в кабаке и не вышел в море. Катя тоже не вышла – замуж. Ей трижды гадали, и каждый раз выходило, что Катя рано умрет. Одесская цыганка обещала – в тридцать три года. Уральская бабка подарила тридцать пять. Московская экстрасенша накинула еще два годика. В любом случае заводить семью до сорока лет было бы безответственно. Так решила Катя. Сейчас ей – двадцать девять, она идет по безымянной столичной улице и плачет. Латинские слова летят рядом, крылатые выражения обгоняют и машут, понятно, крыльями.
Катя вспоминает слова из санитарной рецензии: «Вполне возможно, Е.Парусова – хороший человек, но сие, увы, не означает, что она при этом – писатель».
Писатель имеет право быть любым человеком. Хороший писатель – не всегда хороший человек, а хороший человек совершенно не обязательно – хороший писатель. Талант может достаться отпетой сволочи и записному цинику, его будут читать и ругать, ругать и… читать, а чистому душой графоману, доброй и светлой бездарности, лишенному способностей добряку поставят на лоб жирный штамп: «Профессионально непригоден». Добрый? Иди служить в детский дом, помогай сирым и убогим, но только не лезь в писатели, ведь легче верблюду пройти сквозь игольное ушко…
Из санитарно-гигиенической рецензии: «Рассказ Е.Парусовой – прекрасный пример того, как не надо писать». Arena sine calce.
«Нет, не надо мне больше писать, – думает Катя. – Этот санитар леса, то есть литературы, он же известный критик! Мне нельзя писать, от моих рассказов людям – никак. Потому что меня – нет. Значит, Карфаген должен быть разрушен».
Была еще одна рецензия. Лицо ее сочинительницы – белесой щепки с острыми, как стекольные осколки, глазами, критикессы и прозаика, Катя совсем недавно видела в газете, вполне символически брошенной в урну. Вначале Катя решила спасти газету, но потом побрезговала и прочла лишь ту часть интервью со щепкой, которая была видна. Прочла, склонившись над урной, – оттуда сочинительница хвалилась своими произведениями и цитировала незнакомых Кате людей: они уверенно обещали щепке славу лучшего писателя России.
Катину книжку будущая слава России распинала, как хулиган – беззащитного щенка, привязанного к дереву. Одного такого щенка маленькая Катя пыталась выходить, но он все равно умер. Да и книжка, можно сказать, тоже скончалась, не родившись: не вынесла побоев.
«Язык у Парусовой, конечно, не отнимешь, – сетовала щепка в последнем абзаце, – но этого мало для того, чтобы речь могла идти о настоящей прозе».
Катя поежилась – представила, как щепка отнимает у нее язык.
Так – пусть с языком (и даже с языками ), но уже без всяких героических планов – Ека Парусинская вернулась в родной город, оставив в чужой Москве диплом об успешном окончании Литературных курсов. Научить писательскому делу – нельзя, этот дар или выдают сразу, или забывают вложить при рождении. Еке однажды забыли вложить шоколадку в новогодний мешочек, и она ушла с той елки самым несчастным в мире ребенком.
Дома Ека первым делом включила телевизор и не выключала две недели – только ночью волшебный ящик отдыхал, но Ека просыпалась рано и смотрела все подряд. Она гадала на телевизоре, как ее прабабка в старину на книгах. Прабабка открывала наугад страницу и читала случайные строки с трепещущим сердцем, а Ека включала разные программы, не глядя на пульт. И примеряла на себя разные профессии вместе со спецодеждой и арго. Представляла, как поет на сцене, демонстрируя всей стране свои пломбы. Как играет в теннис, оргастически вскрикивая перед каждой подачей. Как беззастенчиво стендапится на фоне Стены Плача. Как оглашает новости, надевая скорбное лицо.
Новости, которые попадались Еке, всегда были плохими, а все телевизионные люди были чем-то похожи друг на друга – будто их спустили с одного конвейера. Будто некий телебог создал talking heads по своему образу и подобию.
«Я тоже так смогу», – поняла Ека, случайным подбором кнопок вызвав из вечерней пустоты кулинарное шоу «Гениальная кухня».
