Пауло Коэльо - Мата Хари. Шпионка
Он спросил еще рюмку, торопливо выпил, сказал, что дела, к сожалению, не ждут, но что, если я задержусь в городе на некоторое время, мне, наверное, будет любопытно ознакомиться с павильоном, представляющим мою страну.
Мою страну? Но я не видела ни мельниц, ни кломпов.
– На самом деле его по ошибке назвали павильоном голландской Вест-Индии. У меня пока не было времени туда заглянуть, уверен, его постигнет судьба всех прочих современных сооружений, наводнивших город и стоивших нам миллионы, но покуда, говорят, там очень интересно.
Мой собеседник поднялся. Достал из бумажника визитную карточку, из кармана – золотое вечное перо и зачеркнул фамилию, словно бы намекая, что был бы не прочь свести со мною более близкое знакомство.
Попрощался, однако же, по всей форме – церемонно приложился к моей руке. Я посмотрела на карточку – там не было адреса, впрочем, я была готова к этому. Я не собиралась хранить всякий мусор и, как только мой новый знакомый скрылся из глаз, смяла карточку и бросила ее наземь.
Две минуты спустя мне пришлось вернуться и подобрать измятую картонку – на ней значилось имя того самого человека, которому предназначалось рекомендательное письмо консула!
Часть вторая
«Высокая и статная, с прихотливо рассыпавшимися по плечам кольцами волос, она обладает гибкой грацией хищника и словно переносит нас в таинственную волшебную страну».
«Женственнейшая из женщин собственным телом пишет неизвестную еще трагедию».
«Тысяча и один изгиб, тысяча и одно движенье, в совершенстве сочетающиеся с тысячей разных ритмов».
Эти вырезки, словно осколки любимой когда-то чашки, рассказывают мне о жизни, которую сама я уже не помню. Как только выйду отсюда – отдам их переплести. Каждая заметка – в золотой рамке, а обложка пусть будет кожаной. Этот альбом я оставлю дочери, раз уж следствие конфисковало все мои деньги. Когда мы с нею встретимся, я расскажу ей о «Фоли-Бержер» – мечте всякой танцовщицы. Расскажу, как прекрасен Австрийский Мадрид, как хороши улицы Берлина и дворцы Монте-Карло. Вдвоем мы прогуляемся по Трокадеро, заглянем в «Серкль Руайяль», к «Максиму» и «Румпельмайеру» и осчастливим их – и другие рестораны – возвращением их самой знаменитой посетительницы.
Вместе поедем в Италию, вместе порадуемся близкому и неминуемому краху мерзавца Дягилева. В Милане я укажу ей на Ла Скала и скажу с гордостью:
– Здесь я танцевала в «Бахусе и Гамбринусе» Ромуальдо Маренко.
Я уверена, что нынешние испытания пойдут моей славе только на пользу. Кто не захотел бы показаться в обществе с роковой женщиной, со шпионкой, допущенной к государственным тайнам? Всякий любит заигрывать с опасностью – до тех пор, пока это не опасно.
Тут она, должно быть, попросит меня:
– Расскажи мне о моей матери, Маргарете Маклеод.
И я отвечу:
– Я не знакома с этой женщиной. Всю мою жизнь, и в мыслях, и в поступках, я была Матой Хари – той, что притягивала и всегда будет притягивать мужчин и вызывать вящую зависть женщин. С тех пор как я покинула Голландию, я забыла, что такое опасность, и ничего больше не боюсь. Я приехала в Париж без денег и нарядов, но погляди, как высоко я взлетела. От души надеюсь, что тебе повезет не меньше.
Я расскажу ей о танцах – к счастью, у меня сохранились снимки, запечатлевшие меня в движении. Вопреки утверждениям ничего так и не понявших во мне критиков, на сцене я забывала о своей женской сути и посвящала себя – всю себя – Господу. Потому-то мне и было так легко танцевать нагой. В этот момент я не была собою, я не была своим телом, я была танцем, я причащалась святых тайн вселенной.
Я буду вечно благодарна господину Гиме, давшему мне возможность показать мое искусство в его личном музее, облачившись в драгоценные одежды, выписанные из Азии для коллекции, – я благодарна ему, хотя за эту возможность мне пришлось расплатиться вполне определенным образом, и это были очень утомительные и безрадостные полчаса. На мое представление пришло триста человек: журналисты, знаменитости и минимум два посла – японский и германский. Пару дней спустя все газеты заговорили о чужеземке, явившейся откуда-то с окраин голландской Ост-Индии и принесшей с собою простодушную религиозность и наивное бесстыдство жителей тех мест.
Сцену украшала статуя Шивы – индуистского божества созидания и разрушения. Курились благовония, музыка завораживала, и все, казалось, впали в подобие религиозного транса – все, кроме меня. Я уже осмотрела доверенные мне одежды и поняла, каков будет мой танец. Мне выпал единственный шанс изменить свою жалкую жизнь, другого такого случая не будет. До сих пор за все, что я когда-либо просила, мне приходилось расплачиваться своим телом. Я почти привыкла к этому, но привыкнуть не означает полюбить. Теперь мне нужны были не деньги, не только деньги. Я хотела большего.
То, что я собиралась сделать, до меня уже делали танцовщицы в кабаре, но делали механически, бессмысленно, не вкладывая в это ни мысли, ни чувства. В зале была респектабельная публика, жадная до всего нового, но опасающаяся посещать злачные места во избежание быть узнанной.
Мой наряд состоял из нескольких покрывал. Танцуя, я скинула верхнее – казалось, никто не обратил на это ни малейшего внимания. Я сняла второе, потом третье – публика начала переглядываться. На пятом покрывале зал не отрывал от меня глаз – никого не интересовал сам танец, всем хотелось знать, как далеко я намерена зайти. Даже дамы – я то и дело встречалась взглядом то с одной, то с другой, – даже они не выглядели ни шокированными, ни оскорбленными, похоже, происходящее возбуждало их не меньше, чем мужчин. Наверняка, у меня на родине меня бы уже отправили в полицейский участок, но во Франции знали толк в свободе и равноправии.
Избавившись от шестого покрывала, я обернулась к статуе Шивы и, словно изнемогая от страсти, сорвала с себя последнее, седьмое покрывало, и упала на пол, содрогаясь от наслаждения.
Вначале до меня не доносилось ни единого звука, все словно оцепенели от ужаса или негодования, а я лежала ничком и не могла видеть ничьих лиц. Внезапно женский голос обронил «Браво!», и вот уже все в зале вскочили со своих мест и аплодировали мне стоя. Я поднялась, прикрывая одной рукой грудь и вытянув другую, чтобы заслонить ладонью межножье. Коротко поклонилась и скрылась в боковой выход, где предусмотрительно оставила себе шелковый халат. Вернулась в зал, словно в благодарность за несмолкающие аплодисменты, вышла снова – и больше не вернулась. Так оно выглядело загадочней.
Уходя, я заметила, что кое-кто не аплодировал мне, а только улыбался. Это была госпожа Гиме.
На следующее утро я получила сразу два приглашения. Некая госпожа Киреевская осведомлялась, не могла бы я повторить свое вчерашнее представление на благотворительном балу в пользу раненых русских солдат. Другое приглашение было от госпожи Гиме – она звала меня прогуляться по набережной Сены.
Газеты еще не пестрели моими изображениями, никто еще не торговал открытками с моим портретом, в мою честь еще не называли ни сигары, ни лосьоны, пока я была славна только своей абсолютной безвестностью, но знала, что первый, самый главный шаг уже сделан: каждый, видевший меня вчера на сцене, ушел очарованным, и это было лучше всякой красочной афиши.
– Не правда ли, хорошо, что люди так невежественны? – спросила вдруг госпожа Гиме. – Ваше вчерашнее представление – оно ведь не имеет ни малейшего отношения к восточным традициям. Вы, должно быть, импровизировали по ходу танца.
Похолодев, я ждала, что следом она заговорит о ночи – одной-единственной и такой неприятной ночи, что я провела с ее мужем.
– К счастью, разбираются в этом только зануднейшие из антропологов, да и эти выучились всему по книжкам. Им вас в жизни не разоблачить.
– Но я…
– Нет-нет, я верю, что вы бывали на Яве и немножко разбираетесь в местных обычаях. Вы, наверное, были любовницей, даже, может быть, женой кого-нибудь из тамошних офицеров. И, как всякая юная девушка, мечтали покорить Париж. А потом при первой же возможности сбежали оттуда и явились сюда.
Мы немного прошли в молчании. Мне всегда легко давалась ложь, я лгала всю свою жизнь, отчего было не солгать и теперь? Но госпожа Гиме раскусила меня, и оставалось только молча ждать, куда вывернет эта беседа.
– Я хочу дать вам несколько советов, – сказала госпожа Гиме, когда мы пересекали мост, ведущий к чудовищной металлической башне.
Я предложила ей присесть. Мы шли по оживленной набережной, а на ходу и в такой толчее мне было трудно собраться с мыслями. Она согласилась, и мы отыскали свободную скамейку на Марсовом поле. Несколько мужчин с важным и сосредоточенным видом метали металлические шары, пытаясь попасть в маленький деревянный шарик, занятие это показалось мне на редкость нелепым.
