Иштван Сабо - То памятное утро

— Дай сюда миску, Янчи.

Мальчик, сдерживая дрожь, подчинился и с безмолвным гневом смотрел, как огонь один за одним пожирает собранные и испеченные им каштаны.

— Пусть будет по-твоему, дочка, — сказала старуха. — Только пора бы вам и пообедать.

Янчи потерянно стоял возле печки. Даже своего доброго знакомого, Джека из Аризоны, он видел едва-едва, как в тумане; ему приходилось напрягать все силы души и разума, чтобы по-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец не растворился в сумрачной, переполненной горечью кухне. Он смутно различал контуры человеческой фигуры, лишь когда закрывал глаза. Джек, конечно, сражался с бандитами, а не с жареными каштанами. Джек был мужчиной, на коне, на Черной Молнии, да еще с кольтом, в котором никогда не кончались пули.

Вот уже все каштаны превратились в пепел. У Янчи, пока он смотрел, пересохло во рту; теперь у него остался только Джек из Аризоны, где-то там, далеко, в Техасе, за тысячи верст от этой кухни. Он снова стал переживать про себя подвиги бесстрашного ковбоя.

— Ты ведь и не помнишь небось, что в этом месяце и не исповедовался, и не причащался, — сказала мать. — В конце недели обязательно пойди.

— Я все запишу, — поддакнул Янчи. — А то забудешь про какой-нибудь грех… И гори потом вечно в аду. Я уж лучше что-нибудь лишнее припишу.

— Лишнего не нужно. В чем согрешил, то и запиши.

— А вдруг все-таки что-нибудь забуду?

— Что же, у тебя столько грехов? — спросила мать.

Отец подсел к столу и, насупившись, смотрел, как жена ставит на плиту чугуны с обедом. Потом потянулся за сигаретой, хотя обычно не курил перед едой.

— Стоит ли из-за нескольких каштанов, — сказал он, — докучать попам. Пусть они лучше молодух исповедуют. Они в этом знают толк.

— Габор! Пока что я воспитываю ребенка!

— Ладно, ладно… Только почему господь не крикнет с небес, что ничего дурного ты не совершал, а, сынок? — продолжал Габор. — Хотя… все одно, когда-нибудь да совершишь. Так по крайней мере заранее покаешься. С богом ведь тоже можно договориться.

— Габор! Вот когда придет время ему с тобой косить, тогда и указывай. А пока… не учи ребенка богохульствовать. Ты последний раз на исповеди перед свадьбой был.

— Так иначе бы нас не обвенчали.

— О боже милостивый! — воскликнула мать.

Старушка, роняя слезы, сидела в самом темном углу кухни. Было не понять, то ли она плачет из-за сгоревших, рассыпавшихся в пепел каштанов, то ли огорчена перебранкой. Ее голова в платочке безостановочно раскачивалась из стороны в сторону.

— Анна, — позвала она слабым голосом, — вареники в верхней духовке. Переставь их в нижнюю, чтоб скорей разогрелись. А ты, Янчи, покормил бы своих кроликов. Ведь им только успевай давать.

— Я тоже пойду проведаю скотину, — сказал отец. — С обедом успеется.

Янчи переводил глаза с одного на другого. Пытался поймать чей-нибудь взгляд. Но у него ничего не вышло, и он совсем сник. Оставался единственный выход: он представил, что в правой руке у него кольт, и, направив дуло в темно-коричневый кухонный потолок, выстрелил — бах! бах! бах! Джек из Аризоны тоже трижды пальнул бы в пустоту, чтобы на него обратили внимание и наконец-то разглядели, каков он из себя, этот по-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец.

Джек из Аризоны преклоняет колена

По-девичьи стройный, но мускулистый незнакомец сделал свое дело, вернее, выполнил свой долг. Он рассчитался с бандитами, державшими в страхе всю округу. Эти негодяи украли у старика фермера единственную дочь, красавицу Мейбл, и требовали за нее двадцать тысяч долларов выкупа. Наличность убитого горем отца исчислялась жалкой суммой: его урожай сгубила засуха. А банки не выдают ссуды на украденных девушек. Джек из Аризоны заблаговременно изловил молодого гангстера, прозванного Барышней, и выбил из него, где тот прячет пленницу.

И что вы думаете? Мейбл, как оказалось, томится в одной из комнат провинциального салуна. А кто же босс? Ни за что не догадаетесь! Владелец салуна, Толстяк! Полдня стрельбы и акробатических трюков — и вот уже Джек из Аризоны хозяин положения. Под конец бесславной игры вероломный подручный босса решает обесчестить Мейбл (если уж денежки все равно тю-тю!). С мерзавцем расправляется единственный благородный бандит, Испанец, он делает все, чтобы предотвратить бесчестье. И предотвращает — убив Одноглазого Билла. Но сам тоже гибнет. Каков же конец истории? Юная леди Мейбл отдает свою изящную руку Джеку — навечно. Прибежавший на шум шериф тем временем конфискует разбросанные по полу бандитские пистолеты, и его избирают на следующий срок.

А крестьянский паренек из Алшочери вырезает из куска деревяшки кольт и несколько дней таскает его под курткой.

Так что же все-таки произошло с удалым и веселым всадником из аризонских степей?

В субботу после обеда Янчи Чанаки уже стоял в очереди перед исповедальней в кестхейской приходской церкви, известной под названием Большой Храм. Скамьи в эту пору дня были пусты, лишь кое-где молились сгорбленные старушки. Янчи они были знакомы; впрочем, старухи все на одно лицо, так что даже какая-нибудь незнакомая бабка могла показаться ему знакомой.

Очередь двигалась еле-еле, по всему выходило, что в исповедальне сидит придирчивый и въедливый священник и им скоро не освободиться. Все стояли, сцепив под подбородком руки, и как будто молились, иногда слышался вздох, шарканье обувки по полу. Мужчин почти не было — несколько стариков в счет не шли.

Притащились, бедняги, исповедаться, потому что теперь жены взяли над ними верх и иначе им не заполучить свои ежедневные пол-литра вина или утреннюю порцию палинки.

Ну а где же мужчины помоложе? На фронте, а те, кого еще не забрали, в корчме, сегодня как-никак суббота. Его преподобие в прошлый раз опять сетовал, что мужская половина нынешней молодежи не почитает церковь как должно, не ходит к исповеди, не причащается, а толчется вместо этого в притонах разврата, пьет, играет, сквернословит, забыв о господе… А ведь трудовому человеку тоже отпущено время, чтобы позаботиться о своей душе и обратиться с покаянием к милосердному создателю…

Слова проповеди красиво разлетались по Большому Храму, заполняли огромное внутреннее пространство и как будто и в самом деле отдавались в душах. Человек на коленях или даже во весь рост казался здесь таким крошечным, толпа людей такой ничтожной под могучими сводами! Янчи любил ходить сюда, а не к кармелитам, хотя их церковь была по дороге. Но там внутри были беленые голые стены, их нагота лишь кое-где оживлялась изображениями святых, и Янчи даже не помнил, какие стекла — цветные или прозрачные — вставлены в высокие, узкие окна. Эта белизна нагоняла на него тоску.

А уж о службе и говорить нечего! Стены не усиливали слова священника до призывного клича, а, наоборот, приглушали их, поглощая зычные голоса даже самых горластых монахов. Напрасно они сражались с бездушным пространством их понимали только те, кто сидел рядом. Месса все время прерывалась, латынь священника, подстегиваемая злополучным органом, бестолково схлестывалась с латынью кантора. Но если вдруг кто-то ронял молитвенник, то раздавался такой гулкий стук, как от удара топора.

Не только Янчи, но и большинство жителей округи чувствовали себя здесь неуютно.

Однажды Янчи был в этой церкви с отцом. Не прошло и четверти часа, как Чанаки устремился с сыном вон.

— Оно и видно, что церковь новая, — сказал он на улице. — И кто ее только строил, даже попеть как следует нельзя. Дядя Йошка Мадяри и то сделал бы лучше.

Дядя Йошка тоже был крестьянином из Алшочери, но иногда он тайком подряжался строить сараи. Тайком, потому что у него не было разрешения заниматься ремеслом. Все уважали его за золотые руки.

А что еще возмутило Габора Чанаки? Справа и слева от входа в церковь кармелитов протянулись столики торговцев священной утварью. Изображения святых: маленькие, средние и побольше, четки, кресты, молитвенники, освященные букетики цветов, разноцветные свечи, подсвечники…

— Ты только посмотри… Перед Большим Храмом такого не бывает! Господин аббат никогда не позволит.

Отец Янчи, хотя и не бывал на исповеди и не причащался со дня свадьбы, в церковь все же ходил. Он любил петь. Тогда и Янчи пристраивался рядом с ним в толпе мужчин, его тело, подхваченное плотными волнами мужских голосов, становилось почти невесомым. Сам он не пел, да и не смог бы, распираемый гордостью и восторгом. Он ликовал, различая в льющемся потоке песнопения родные голоса односельчан: дяди Петера Цираки, Иштвана Сакая, Антала Надя… В такие минуты его охватывало благоговейное чувство, сердце рвалось из груди, не было мочи ни вдохнуть, ни выдохнуть. На отца он старался не смотреть. Он и так слышал его хрипловатое пение, оно и оттуда, с высоты его роста, вливало в Янчи силы.