Владимир Топорков - Грани (Заметки о деревенских людях)
Торопливо обнял жену и ещё по темноте Симка нырнул за порог, приладив мешок за плечами. Предутренняя густота как проглотила его, оставив Тоньку в тягостных раздумьях.
Дня через три к Тоньке заглянула соседка Нюрка Угрюмова, гундявым своим голосом спросила:
– Слышь, соседка, а где Симка твой?
– Да его в военкомат вызвали. Видать, в армию погнали, пока не пишет.
– Он и не напишет.
– А почему так? – У Тоньки на глаза слёзы навернулись.
– Ты лучше к Дуське Пекарихе сходи. Только не с улицы заходи, а с дворовой двери.
Через час на выгоне земляки наблюдали такую картину. Симка бежал с вещмешком за спиной, высоко выбрасывая ноги, а Тонька, подоткнув за пояс полы юбки, семенила сзади и когда догоняла, одаривала супруга трескучими ударами берёзовым колом, выхваченным из ограды у Дуськи.
Что и говорить, дело военное – дело серьёзное, да и больное. Симка недели две не мог стащить рубаху. Стыдно было за синяки, полученные при прохождении «военной службы».
Шут Балакирев
Одно время Митя пробавлялся охотой. Хотя и алкаш Митька, а в ходу лёгкий, как лось, мог километров двадцать-тридцать навернуть, и в его рюкзаке один-два зайчишки всегда лежало. В такие дни был Митька стремительный, радостный, ещё более бесшабашный, и, подкрепившись припасами соседа Должикова – хлебом и свиным салом, горланил частушки:
Я с женою разведусьИ на Фурцевой женюсь,Буду щупать сиськи яСамые марксиские…
Но теперь, когда один патрон стоит почти четыре буханки хлеба, а у Митьки и на одну денег нет, Митька только вздыхает, когда заходит речь про охоту. Правда, прозвище своё «шут Балакирев» он в связи с охотой получил. Прошлой осенью он к магазину направлялся с ружьём, с рюкзаком, будто с поля шагает.
Любопытство, видимо, живёт в характере русского человека, и около Митьки всегда собиралась толпа зевак, тех, кто на автобус пришёл или в магазин, или проходил мимо.
– Ну как, Митёк, охота?
– Самая лучшая охота, – ухмылялся Митёк, – когда ей охота, и тебе охота.
Слушали, ржали, но не отступали:
– Нет-нет, ты нам зубы не заговаривай. Что у тебя там в рюкзаке-то?
– А у меня там, как у участкового милиционера в кобуре, – Митька оголял зубы в улыбке, – четвертинка молока и кусок хлеба.
– Врёшь всё, – смеялись люди.
– А вот и не вру, – Митька начинал стаскивать рюкзак, распахивал его широко, как будто нечаянно из него выскакивали топорщащиеся заячьи уши, а любопытные крякали:
– Ой, молодец, Митька! Большой хоть заяц-то?
– Какой есть – на базар не несть, – лыбился Митька и вправду извлекал из рюкзака четвертинку с молоком.
Но мужики, уже заворожённые Митькиной охотничьей удачей, цокали языками, и чаще всего находился такой, кто для «охотника» не жалел угощения. Митька крякал от удовольствия, спешно убирал четвертинку в рюкзак и закуривал, блаженно, говорил, растягивая слова:
– За ним, чертякой, километров двадцать пришлось топать. Почти от дома след взял и по оврагу до самых озимых шустрил. А у него четыре ноги, а у меня две – попробуй настигни. Еле догнал.
Находился ещё один сердобольный, и второй стопарь добавляет разговорчивости Митьке. Но он моментально умолкал, если находился какой-нибудь любитель зайчатины, предлагавший:
– А что, Митёк, может быть, зажарим твою добычу, а?
– Да вы что, ребята? – Митька начинал морщиться, вздыхать. – У меня ведь мать дома. Болеет, старая, только зайчатину и ждёт. Одним этим питается. Чем и жива. Ну, я пошёл…
И он вставал решительно, вскидывал за плечи рюкзак, начинал шмыгать валенками по снегу. А любопытные ещё долго восхищались вслух: «Вот тебе и Митёк! Почти каждый день зайцев таскает. Это надо же!».
Митькина «охота» кончилась самым неожиданным образом. После Нового года, когда в школе начались каникулы, и школьная мелкота высыпала на улицы, кто на лыжах, кто на коньках, а кто просто около магазина игру затевал, прогорел Митька с позором. Он в очередной раз показывал уши от своей добычи, как вдруг находившийся в толпе семиклассник Женька Пискунов взвизгнул:
– Да это же наш школьный муляж! Юрка, Юрка, – крикнул он своему сокласснику Юрке Шуваеву, – гляди, гляди…
А Юрка кошкой кинулся к рюкзаку, за уши вытащил добычу – и толпа грохнула. Митькин «трофей» и в самом деле оказался муляжом, из которого торчала вата. Кто-то навалился на Митьку, прижал его к снегу. Отлетела шапка, соломенные нестриженные Митькины волосы разметались по снегу, глаза сверкали злостью.
– Руками не трогайте, – закричал Митька. – Рукам волю не давайте…
