Фигль-Мигль - Кража молитвенного коврика

Фи, сказали дорогие друзья, какой ты злой. Злоба развивает умственно, сказал я. Тогда они обиделись. Они ведь считают себя добрыми.

Вы, ребята, очень больно ошибаетесь, если думаете, что по издательствам сидят люди седые, смирные, сведущие. Или — насмешливые, любознательные, изощренные. Или — резкие, дерзкие, фантазеры. Благочестивые в том смысле, что строго блюдут Гутенберговы заповеди. А что заповедал нам Гутенберг? Ведь наверняка какие-то хорошие вещи заповедал, а не просто бизнес. Незаинтересованное удовольствие читателя невозможно без предшествовавшего ему бескорыстного любопытства издателя. Писатель щедр на ненужное и всегда тут как тут со своей застиранной, заплатанной скатертью-самобранкой; мудрый издатель то Кербером следит, чтобы писатели не повыползали из своего ада, подполья, то снимает пробу с королевской читательской тарелки. Здесь, правда, легко ошибиться: в страхе перед язвой и ядом изгнать уксус и пряности, но издатель, повторим, мудр (по крайней мере, так написано во всех попавших в печать книжках). Заглядывая в кастрюльки, он все же подразумевает, что гость на пиру достаточно вменяем, чтобы отличить дерьмо от конфет. Пусть разума великолепный пир помогает кое-что отмыть — и, с другой стороны, пиршественный зал легко превращается в богадельню, — но это уже не Гутенберг виноват. Не только из книгопечатания торчат ослиные уши человечества. Хотя книгопечатание жалчей всего.

Вместо щедрости, широким жестом выплескивающей воду, ребенка и само ведро, мои издатели практиковали неуместную и грязную скупость за чужой счет. Как же, они знали, что нужно читателю. Сам читатель не знает. Писатель не знает тем более. А они знают, мессии навыворот. Быть щедрым к читателю — это кажется им столь же нелепым, как апостолам — отказ от проповеди. Читатель — кретин, выродок с притупленным вкусом, но этот безответный и безотказный кретин может при случае разорить. Заткнем ему пасть прежде, чем он ее разинет. Дадим, пока не убежал. Кретину — кретиново, пусть подавится. Я всегда думал: если вы такие умные, то как можете знать, что нужно кретинам? «Предводителем крыс не может быть лев. Предводителем крыс может быть только крыса».

Соотечественники, кретины вы или нет, но я действительно не знаю, что вам нужно, о чем бы вы хотели узнать и каким слогом насладиться. Не мое, в конце концов, дело — формировать ваш вкус, образ мыслей и библиотеку. Вы ведь не приглашаете меня формировать вам детей и кусок во рту, верно? А почему я должен за вас думать или принимать муки? Я делаю, что могу: стою со своим ведром наготове. Хотя не верю, что оно понадобится. Но я не верю и людям, которые точно знают, что мое ведро не покатит. Чем бы они ни занимались в тени Гутенберга, но в ведрах не разбираются. Они ими торгуют, не всегда удачно. Да, бывают отдельные промахи: то ли читатель еще больший кретин, чем предполагалось, то ли даже такому кретину нельзя всучить вместо ведра разбитое корыто. И эта ужасная манера радеть нерентабельному, но родному человечку. Где же ваша интеллектуальная, б…, совесть?

Это вечно новая песня о том, как десять-пятьдесят-сто человек сбиваются в плотную кучку и мир, словно лопнувший воздушный шарик, обволакивает их мягкой непрозрачной тряпочкой. Большой чужой мир — по ту сторону тряпочки, маленький свой — по эту. В большом просторно и страшно. В маленьком тесно и некрасиво, но тепло и уютно. А иногда скучно, или пованивает, или душа глупо томится от разговоров о множественности миров. Но это всё не беда: каких жертв не принесешь, чтобы не остаться в одиночестве.

Беда в том, что сидящие под тряпочкой рано или поздно начинают искренне верить, что по ту cтoрoну нет вообще ничего. Голый хаос, отсутствие пространства. Им уже кажется, что шарик не лопнул, но просто сжался, по новым законам физики сконцентрировав в себе всё разнообразие жизни. А есть ли жизнь на Марсе — всего лишь несерьезный вопрос из анекдота. Да и сам Марс, эта кровавая звезда, под знаком которой рождаются воры, грабители, ночные гуляки, лунатики, бродяги, либертины, насмешники и смутьяны, — с какой такой Капитолийской высоты он вообще виден?

Бесполезно толковать о свободном содружестве разных людей, о том, что друзей и знакомых не следовало бы подбирать по принципу профессиональной, политической или сексуальной ориентации — ведь тогда множественность миров из неопасной брехни превратится в опасную реальность. Щедрость понимания, пустое расточительство сочувствия, готовность искать долю правды у противника, готовность выслушать, подумать, а уже потом засмеяться — сами знаете, куда это приводит. Нет, нет, давайте позиционироваться. Эти — литераторы, эти — патриоты, а эти — педерасты. Вот торчки, вот космополиты. Пьющие космополиты. Непьющие литераторы, литераторы с убеждениями и так далее. Составьте самую длинную комбинацию из приведенных слагаемых. Скучно, как в гробу.

Зато — общность интересов. И интеллект общий — один на всех, а хранится не в самой светлой голове, а как назначили. Взаимопонимание. И взаимовыручка. За своего порвут чужого в куски. Это не помешает, впрочем, при случае и своего скормить крысам — так ведь своим, не чуждым. И откуда только в таких маленьких мирках берутся такие большие жирные крысы?

Да, но что касается издательств, то я заврался. Мне не заплатили, и я понес. Издатели прочтут и обидятся. Вот, скажут, тебе твое корыто, ступай. А мы-то хотели… Не надо корыта! Я сейчас напишу как положено.

Во-вторых, всё не так ужасно. Перебирая гипотетические варианты, следует остановиться на наихудшем: тогда сразу уймешься и взвоешь от благодарности.

Потом, не чрезмерная ли наглость — требовать от людей совершенства, в котором отказано и праведникам? Даже общеизвестную кротость царя Давида омрачил ряд эпизодов из его личной жизни, но разве это повредило его же благочестию? Царь осознал и извинился (псалом № 50), а искупительная жертва — почему, кстати, Ф. М. Достоевский не оплакал и этого ребеночка? — он же еще маленький был, ничего не понял. Не стучал себя кулачком в грудь.

Нотабене. Но здесь работает и такой закон: много потребуешь — хоть немножко получишь; потребуешь мало — не получишь ничего или нечто такое, чего не надо. Заповеди соблюдаются, пока Моисей стоит с палкой наготове.

Я шел по улице, с подогретым гамбургером в руке, и мир расступался передо мной — не то что давал дорогу, а скорее брезгливо сторонился, как благочестивый от прокаженного. Затем в ход пошла щедрость: мир хлестал меня ветром, и жалил солнцем, и землей кусал мои ноги. Я шел мимо витрин, которые так приветливо манили издали, — и витрины отворачивались. Я шел мимо нищих, о которых никогда нельзя сказать, нищие они в действительности или работают нищими, — и нищие смотрели на меня во все глаза. Какая дрянь, думал я, Елена из «Накануне» — подававшая милостыню «заботливо, с невольною важностью, почти с волнением». На церковной паперти сидел еще не старый однорукий мужик с собакой; полубездомный ребенок, девочка-подросток, остановившись, гладила собаку. У девочки были маленькие пальцы, грязные короткие ногти, с которых сходил, отслаиваясь, какой-то невозможный лак. Она улыбалась.

Я преломил свой бутерброд и протянул мужику половину. Нищий нищему подает, сказал мужик дружелюбно. Возьми для собаки, сказал я, присаживаясь рядом.

Собака этого жрать не станет, сказал мужик. Это мы, люди, всё сожрем, а зверь имеет вкус. «Да?» — сказал я, оделяя собаку и девочку. Ничего, съели с большим аппетитом. «Где руку потерял?» — спросил я. «Когда в военкомат тащили», — ответил мужик равнодушно. Я заткнулся. Народ подле церкви суетился, туда-сюда; мы молча сидели под солнцем.

Нотабене. Не путать слабоумие и святость.

«Удивительно приятное занятие лежать на спине и смотреть вверх».

«Записки охотника»

Я сел, протер глаза и попробовал потянуться. Где она, легкость во всем теле, которой у меня никогда не было? Глаза старательно моргали, но ничего не видели. Руки прилежно ощупывали, но не находили. Беда, подумал я, беда. Началось.

Было темно, жестко, гладко, холодно. Покрутившись, я понял, что лежу в пустой ванне. «Надеюсь, что в своей», — прошептал я. Я стукнулся головой о полку. Да, в своей. И голова — своя не своя, но на месте.

Кое-как я поднялся, включил свет. На колене обнаружились здоровый синяк и ссадина, на полу — брошенная одежда. Из стакана с зубной щеткой торчала записка. «Если ты будешь звонить, но колокола под рукой не окажется, делай это по цифрам». Следовал номер телефона и имя. Очень красивое имя, мое любимое — только вот знакомых с таким именем у меня не было.

Я вздохнул, поднял глаза к зеркалу и обомлел. Обомлел. Нос-то был, нос даже как-то увеличился. Не было плеча.

В юности я целый месяц протрудился в музее «Домик Лермонтова» и показывал экскурсантам, помимо прочего, столик (сто пудов фальшивый), за которым классик писал. Но экскурсантов больше интересовало, где классик писал (потому что в домике ничего такого, вплоть до ночного горшка, не было), о чем самые смелые меня и спрашивали. Да вон прямо с крыльца, нагло отвечал я. Смотрите, какой тут когда-то открывался вид на закат. В самом деле, я-то откуда знаю, как и где они сто пятьдесят лет назад мочились. Может, даже была мода на номадские нравы.