Василий Казаринов - Рассказы
Женщина кивнула: да-да, именно что дорога, без начала и без конца, примерно так я это себе и представляла, ну, всего вам доброго, и спасибо за хлопоты, а Саня пожала плечами: да какие уж с ним хлопоты, он ведь как ребенок.
Женщина сузила глаза: он вам рассказывал? Саня облизала сухие губы: да нет, и припомнила, что ведь и в самом деле он никогда ничего не рассказывал, да и вообще не говорил почти ничего.
Они долго молчали. Женщина вдруг встрепенулась: подождите, я сейчас, сбегала к машине, вернулась с коньяком: тут, знаете ли, без бутылки, как говорят в народе, не разобраться! — но в чем она намеревалась разбираться, Сане было невдомек, да и пить ей не хотелось.
Остается только предполагать, что миниатюрная женщина, разливая по стаканам золотистый напиток, говорила примерно так: это у него, знаете ли, что-то вроде болезни, весной на него находит, поболеет, поболеет, а со временем приходит в себя, становится нормальным, вот как сегодня, вы же видели. Нечто наподобие амока, я понятно выражаюсь? Это мания не преследования, а, наоборот, преследователя, он ведь подкидыш, Сережа, да, подкидыш.
— Ах ты, Господи! — сочувственно закивала бы Саня. — Сирота… Вот ведь беда.
Но женщина в ответ скорее всего поморщилась бы: ах, да нет, это хуже, хуже, чем сирота, безнадежней, нет-нет, не сирота, а именно подкидыш, вы чувствуете разницу? Сирота все-таки способен услышать в себе некое начало, он знает: были у него где-то когда-то родители, были, да вот не стало их, умерли, предположим, это, конечно, тяжко, непоправимо, но перетерпеть можно, а подкидыш, он будто бы взялся ниоткуда, он зачат ночью жестким порогом чужого дома и собственным истошным с голодухи криком.
И Сане, наверное, стало бы очень Сережу жаль, потому что в самом деле у всех есть начало — у нее есть, у Абдуллы, у Цыгана и даже у того гаденыша есть где-то папаша-генерал, а у Сережи, стало быть, нет — и, представив себе такое, она скорее всего тихо, без подготовки и вздохов, заплакала бы, слушая вполуха собеседницу, которая скорее всего посвятила бы Саню в детали Сережиного странного недуга: такое с ним каждый год случается, весной, лет уже пять подряд, с тех самых пор, как умер отец… Не родной отец, нет, а приемный, или как там называется тот, кто усыновляет ребенка… Ушел из дома в чем был, без денег, без документов, а отыскался аж в Смоленской области, в глухомани, на каком-то задрипанном районном аэродромчике — ровное поле с низкой травой, одинокая корова бродит, и "кукурузник" стоит, а на краю поля дощатый дом, опутанный антеннами, высоченный шест, на конце его болтается белый матерчатый колпак наподобие сачка для ловли бабочек. Все, больше там ничего не было. Сережа сидел на земле, привалившись спиной к этому древку, с абсолютно счастливым лицом. И стало ясно: он будет и впредь вот так пропадать… Ходить, бродить, отыскивать шестым чувством свое начало, какую-то одному ему понятную точку в пространстве… Наподобие этой развилки. Ни начала, ни конца, невесомость, зависание между небом и землей…
Зачем-то это ему нужно. Слава Богу, тут на днях наш знакомый проезжал, увидел Сережу, вот мы и прибыли. Впрочем, он и сам бы скоро ушел отсюда — к лету у него это проходит, отпускает его. Он возвращается и почти ничего не помнит — где был, с кем… Ничего не помнит.
Пожалуй, примерно так должна была бы говорить эта женщина с очень усталыми глазами, но, когда вошла в унылый обеденный зал, услышала кисловатые общепитовские запахи, дотронулась до влажных, подернувшихся мутью граненых стаканов на подносе, она поняла, что объяснить этой бледнолицей поварихе ничего не сможет: все это слишком сложно, сложно, сложно.
И лучше им просто посидеть друг напротив друга, помолчать, выпить, повздыхать да и разойтись в разные стороны.
Они уехали, Саня, разгромленная алкоголем (почти всю бутылку усидели), доковыляла до вагончика, повалилась на кровать, и погрузилась в вязкий, медленно текущий по жилам сон, и пролежала так до самого утра. Проснулась она бодрая, но поднялась не сразу, некоторое время лежала, нежась в перине, которая, наверное, еще хранила воспоминания о спавшем здесь летучем человеке, укатившем с первым светом неизвестно куда и ничего не оставившем после себя, ничего, никакой вещественной памяти.
Хотя отчего же? Так уж он ничего и не оставил?
Да, в вагончике едва слышно пахло дымом. Кто-то с утра пораньше жег на огородах костер.
И, значит, все ничего, надо только дождаться.
Будет осень, с ней наплывут на точку настоящие дымы, пухлые и тяжелые, потом наступит зима, и ее надо будет пережить в ожидании дымов весенних, а там уж как-нибудь станем жить заново, уж как-нибудь, как-нибудь.
НЕ НА ПРОДАЖУ
Похоже, разговор между мужчиной и женщиной, сидевшими за крайним столиком в уличном кафе, уютно накрытом пологом дикого винограда, происходил не самый приятный. Наконец мужчина, резко махнув рукой, поднялся и направился к Смоленской площади, а она повернула голову, и уперлась взглядом в Сергея. В огромных ее и поразительно ярких зеленых глазах, тонально почти сливавшихся с сочной зеленью живого тента, стояло выражение недоумения: словно она впервые в жизни видела уличного художника. Медленно моргнув, она встала и неуверенной, расшатанной походкой двинулась по Арбату, то и дело натыкаясь на встречных прохожих, — что-то заставило Сергея подняться со своего раскладного стульчика и пойти следом… Словно погрузившись в лунатический транс, она шагнула с тротуара на проезжую часть. Схватив женщину за локоть, Сергей едва успел выдернуть ее из-под колес троллейбуса, развернул, встряхнул за плечи:
— Вам жить что ли надоело?
— А? — медленно моргнула она и, пораженная внезапной догадкой, медленно кивнула: — Вот именно. Надоело, — резким движением стряхнула его руку с плеча, повернулась и, скорбно опустив плечи, пошла к подземному переходу, а он, вернувшись на рабочее место, быстро собрался и побежал к метро.
Он торопился — успеть до мастерской, и не растерять по дороге впечатление, так поразившее его на Старом Арбате, где он зарабатывал себе на жизнь последние пять лет, изготавливая по заказам праздношатающейся публики слегка шаржированные портретики с натуры… Он работал по памяти до тех пор, пока дневной свет не начал густеть, и не чувствовал, как скользит мимо него время — как в лучшие годы, когда после окончания Суриковского училища писал не на продажу, а просто для души.
Это был странный портрет. В бледных пустотах шевелящейся под легким ветром зелени проступали — рыжий локон, щека с маленьким пятнышком родинки, капризно опущенный уголок плотно сомкнутого рта, светлая бровь, застывшая в напряженном изгибе. И наконец глаза — они стягивали будто бы автономно парящие в зеленом фоне осколки ее облика. Давно поставив на себе крест как на художнике, он вдруг почувствовал, что кое-что еще может.
— Что-то в этом есть, — задумчиво пробормотал он, отступая на шаг от мольберта и решил, что завтра закончит этот лист, прописав кое-какие детали.
Устроившись с утра на привычном месте — наискосок от уличного кафе — он принялся за работу, увлекся и не заметил, что кто-то, бесшумно возникший за его спиной, внимательно следит за движением его кисти. Наконец, почувствовав чье-то дыхание сзади, он обернулся. Она стояла, сложив руки на груди и, прищурившись, изучала его акварель.
— Надо же, если бы я не забыла вчера на столике записную книжку, то так и не узнала бы, что за мной подглядывают, — сказала она и тут же перешла на сугубо деловой тон. — Сколько это стоит?
Теперь он мог рассмотреть ее в спокойной обстановке: на вид лет тридцать с небольшим, симпатичное, миловидное лицо, в котором выделяются огромные зеленые глаза.
— Ни сколько, — покачал Сергей головой. — Это не продается.
— Жаль. Я бы купила. Принесла бы домой и…
— И — что?.. — спросил Сергей.
— И разорвала бы, — прошептала она, обращаясь скорее к себе самой, и вдруг опомнилась: — Извините… Просто с этой женщиной, — она кончиком пальца дотронулась до края листа, — я отныне не хочу иметь ничего общего. Вчера ее не стало, понимаете?.. — она вдруг тихо и без подготовки заплакала.
Совершенно растерявшись, он поднялся со своего стульчика, шагнул в ней, неловко потоптался на месте, осторожно коснулся ее вздрагивающего плеча:
— Ну полно, полно… Хотите я напишу ваш портрет заново?
— Что ж, наверное, такова жизнь, — едва слышно произнесла она, рассеянно глядя в сторону кафе; теперь за крайним столиком сидели мальчик и девочка, по виду школьники, пили лимонад, хохотали, размашисто жестикулируя. — Надо же, именно здесь все началось десять лет назад, в этой самой кафешке. Он подсел ко мне, слово за слово — познакомились… Поженились через год, — она горько усмехнулась. — Здесь все и кончилось. Я чувствовала в последнее время: что-то сломалось в нашей жизни, и наконец Аркадий сказал мне, что у него другая женщина. Да, вы, собственно, видели это вчера, — она присела на раскладной стульчик напротив Сергея и надолго умолкла. — Это трудно, как-никак девять лет супружеской жизни… Хм, так вы уже приступили? — слабо улыбнулась она, заметив, как его карандаш уверенно порхает над листком эскизного блокнота. — Получается?
