Мануэла Гретковска - Метафизическое кабаре
Шефиня уехала в отпуск. Мишка стал боссом и моим поставщиком. Приносит газеты, воду, диетическое печенье. Заглядывает каждый час, не пошевелилась ли я. Подходит на цыпочках, слушает, дышу ли еще.
Поправляет на мне соскользнувший с плеч плащ от Armani. Подкручивает обогреватель. Он думает, я уснула. Я не открываю глаз. Без еды, без питья, без движения во мне не происходит обмена веществ. Я застыла в абсолютной неподвижности. Это помогает сосредоточиться на единственной мысли. Она поглощает остальные. Абсолют.
* * *Я попрощалась с Элей по телефону. Утешала ее: «Я уже здорова. Я вылечилась от человеческого, Элька. Я выйду в окно, и город озарит падающая звезда».
LATIN LOVER
Год сна Хосе обошелся заботливому шведскому государству в три миллиона крон. Десять тысяч в день просачивалось из кармана налогоплательщика в глюкозу и кровь, питавшие омертвевший мозг двадцатидвухлетнего мексиканца. Ингрид, его жена, подписала согласие на отключение аппаратуры. Сегодня две волнистые электронные линии, регистрирующие пульс и дыхание пациента, навсегда разойдутся, превратившись в две параллельные прямые, не оставляя шансов вновь соединить тело и жизнь.
Жизнь Хосе Тапаса должна была быть обычной. От рождения до смерти. С одним сюжетом, вытканным по традиционному мексиканскому образцу: честь, страсть и текила.
Он плохо помнил детство. Иногда ему казалось, что через детство его на руках перенесла мать. Когда он подрос, то не любил сидеть дома. Болтался с ребятами по окраинам родного Эль Пако. Они искали сокровища среди каменных руин индейских поселений. Хосе вкладывал палец в узкие расщелины и водил им вдоль вырезанных на камне завитушек: когтей птиц, пастей одичавших богов, пожирающих человеческие сердца… Он благополучно добирался до конца узора, откуда мог вернуться к началу. Хосе верил, что умеет читать ацтекские письмена. Он еще не умел распознавать печатных или написанных на бумаге букв. Они были слишком замысловаты. Произнося их, он слышал голос отца: «Бе, Бе, как „баран“. Не Пе, Пе, как „пацан“!» Каменные знаки не имели единственного, трудного для запоминания, названия «Ка» или «Те». Они рассказывали длинные, запутанные истории, всякий раз новые.
Восемнадцати лет Хосе закончил школу и поступил в столичный университет. Он выбрал испанскую филологию. Не имея особых талантов, совершенствовал то, чему научился в детстве, — чтение. После университета он вернулся бы к себе в провинцию. Преподавал бы в гимназии, женился и, как и отец, превратился бы в почтенного hombre, уважающего память Эмилиано Сапаты[1], хороший напиток и сиесту. Легко предсказуемое будущее Хосе спутала встреча с Ингрид.
Для нее каждый год был добросовестным выполнением обязанностей ребенка из состоятельной шведской семьи. Ингрид в надлежащее время научилась ходить, говорить, регулярно глотать противозачаточные таблетки и водить машину. Гимназию закончила с отличием. Брак, в который впуталась студенткой, — разводом. С тех пор, не смешивая секса с сантиментами, она избегала дальнейших матримониальных ошибок. Ее карьера торгового советника напоминала успехи шведской экономики восьмидесятых годов. Кризис наступил в начале 1990 года. Ингрид впала в депрессию. Она заставляла себя работать, общаться с людьми. По праздникам навещала родителей. Рождество они праздновали по-христиански, распевая у елки псалмы. Летом, в самую короткую ночь года — Midsommar, по-язычески плясали вокруг столба плодородия, вбитого на лужайке летнего имения. В такую ясную ночь, когда солнце освещало Землю словно из-под горизонта, Ингрид вырвалась из хоровода танцующих в белых платьях и венках. Босая, опустилась на землю. Расплакалась, как маленькая. Перепачкала льняное платье раздавленной сочной травой. Венок съехал на нос. Кто-то подал ей стакан вина, кто-то неловко попробовал обнять. Ему не хватило сил, и он упал, бормоча skol. Ингрид охватило отвращение. Чем была ее тридцативосьмилетняя жизнь? Пустотой, кукольным домом: шикарная мебель, автомобиль в гараже, работа, где она встречалась с другими набитыми деньгами куклами. Она решила уехать. В турбюро расхваливали экзотику и комфорт модных пляжей Акапулько. Она надеялась, что жизненная сила юга излечит ее от меланхолии.
В Мексике, ловя прикосновения солнца, ползали причудливые звери, всасывая тепло. Тропический зной наплывал прозрачной лавой. Ингрид болталась между пляжем и гостиницей. Жар пощипывал ее обнаженные бедра, ощупывал грудь. Втирая крем в сморщенную кожу, Ингрид надеялась, что ее сушит солнце, а не время.
Устав от гостиничного меню для gringos, она заглядывала в ресторанчики в поисках настоящих мексиканских блюд. Не обращала внимания на вульгарные приставания усатых типов. В переулке, спускающемся к океану, она наткнулась на ресторанчик, единственным украшением которого было огромное окно. Люди за стеклом медленно передвигались в банке варенья из липкого пространства. Прежде чем подошел официант, Ингрид внимательно прочитала меню. Она не хотела chili con carne. Она желала, chili con sex. Острый, пряный секс, приправленный вульгарными мексиканскими страстями, с красивым официантом. Его зачесанные назад волосы поблескивали жирной чернотой. Кожаные брюки обтягивали мужественность. Его звали Хосе. Он был студентом из Мехико. В Акапулько приехал на каникулы, подработать. Он не осмелился бы назначить свидание этой беловолосой туристке. Робел перед такой вызывающей, экзотической внешностью. Подавая вино, старался не глядеть на ее раздвинутые бедра. Она придержала его за руку.
— Заходи выпить в «Кабану» в семь, — шепнула она.
— With pleasure, — услужливо согласился он.
Мужчины в баре заметили ее фамильярный жест.
— Она на него запала.
— Этой девке все тридцать.
— Такие лучше, чем девки. Все умеют, все уже попробовали и еще хотят.
Они смотрели на нее через окно, обрамленное гипсовыми кактусами.
Все случилось именно так, как она мечтала. После бара они поднялись к ней в номер. От парня пахло солнцем и океаном. Грохот музыки с дансинга и выпитое прямо из бутылки вино превратили их любовные прикосновения в страстный танец. Ингрид обняла его ногами, закинула за шею. Безвольно упала на подушки, чтобы в следующем такте сменить темп. После пары глотков вина Хосе снова был с нею. Его пружинистое тело пронзало ее оргазмами.
В эту ночь Ингрид захотела ребенка. «Мне тридцать восемь лет. Год-два — и может стать поздно, — рассуждала она в темнота рядом со спящим Хосе. — Он красив как бог. Оливковая кожа, прямой нос, глаза в пол-лица и эта сладко-жестокая улыбка. Дети смешанных кровей здоровее и красивее. Хосе мог бы приехать в Швецию».
Пока же она не думала возвращаться. Осталась еще на месяц. Парень влюбился. Ингрид еще не знала такой нежности, таких бешеных манер. Когда она сказала, что беременна, он упал на колени и, плача, целовал ее живот. Отвез к родителям. Те не уговаривали их остаться в Мексике. Если Хосе закончит учебу в Швеции и станет el profesor в Европе… «Его предки были из Европы, — рассказывал Ингрид отец Хосе. — Поэтому он способный и высокий. В его жилах течет кровь испанских грандов».
Осенью в Стокгольме они поженились. Родственники Ингрид посматривали на молодого южанина снисходительно. «Это хорошо для Ингрид, наконец она решилась завести ребенка», — радовались родители.
Дома толпами сновали знакомые, любопытствуя взглянуть на ее латиноса, щелкающего каблуками по паркету. Подруги заглядывались на него с набожным вожделением. Сорокалетние богатые женщины, мечтающие о сексе с безотказным любовником. Хосе казался им прекрасным и недоступным. Он любил Ингрид.
Она тяжело переносила беременность. Сначала мучилась, нормальный ли будет ребенок. Потом страдала от изжоги, отекавших ног. Злилась на Хосе за переслащенный кофе, криво подоткнутые под спину подушки. Ее раздражала его тупость. После трех месяцев учебы он не мог справиться со шведским. Они по-прежнему разговаривали по-английски. Ее нервировало повторение одних и тех же простейших шведских слов. У Хосе они превращались в не существующие ни на каком языке, хотя и убедительно звучащие речи.
«Я — твоя Снежная Королева», — сказала Ингрид на первой зимней прогулке в парке. Он запомнил: «Снж-ня Крль-ва».
Дети возились в сугробах, катались с горки на санках. «Так и со шведским языком, — подумал Хосе. — Интонация изо всех сил карабкается наверх и спихивает оттуда слова, а те беспорядочно съезжают, кувыркаются».
Изучение шведского было пыткой. Он не слышал, где кончаются предложения, не различал странных гласных, передразнивающих «a», «u», «e». «В двадцать лет наткнуться на предел своего могущества — вот начало ущербности, именуемой зрелостью», — писал он в дневнике среди стихов о любви и одиночестве.
