Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге
— А у тебя ревмати-и-зьм, тебе нильзя-а — затянула в ответ Валентина Борисовна, но немножко с другой интонацией и через мягкий знак: «зьм», а тётя Нина поджала губы, как мачеха из мультика «Двенадцать месяцев».
И Миша остался в группе с девочками. Те играли в свои дочки-матери, шептались, делали круглые глаза, — воображали, в общем, — а Миша смотрел на них и представлял себе каждую, как Таню Ивлеву, и эта их незавершённость, отсутствие у них такой важной детали волновала Мишу невероятно, вызывая то жгучее любопытство, то жгучую жалость.
И второе, когда потом пришли родители Игоря Долгова, тихо говорили с Валентиной Борисовной, а та иногда показывала глазами на Мишу. Мише даже стало немножко страшно, но потом он вспомнил про папу и решил, что если уж папа начнёт откручивать столько голов, то две дополнительные — это не проблема. И успокоился.
А ночью Мише приснился страшный сон. Они с папой отправились в баню, в которой можно купаться и с «ревматизьмом». Там, как будто, сначала мажутся лечебной грязью, а потом смывают, — вот и купание. И внутри всё, как в их обычной с папой бане: и касса, и раздевальный зал, и шкафчики, и тазики. Только папа, когда они раздевались, вместе с часами сдал банщику это самое… своё… И Мише велел сдать. И у них стало, как у Тани Ивлевой. Миша вертел головой — и у всех мужчин в мыльном зале было так же… «Папа, почему это так?» — спрашивал испуганный Миша. «Так надо», — строго отвечал папа. И они так мылись, и папа поливал, вернее опрокидывал на Мишу воду из тазика, чего Миша терпеть не мог, потому что задыхался. И мыло попадало в глаза, и под душем опять перекрывало дыхание…
А потом Миша захотел в туалет. И даже пошёл туда. Но когда вошёл и собрался было… в общем, оказалось, что делать это нечем, — всё ведь сдали банщику. Миша совсем растерялся, а дядьки вокруг стали смеяться и говорить, а ты садись, мол. Миша совсем застеснялся, а «по-маленькому» стало хотеться всё сильнее, и когда уже стало невмоготу, он проснулся.
Он стоял над горшком, звенел своей струйкой, а сердце счастливо прыгало в груди: это был только сон, всё оказалось на месте!
Мир для Миши раскололся надвое: на тех, кто «с этим» и на тех, кто «без этого». Он стал пристальней присматриваться к взрослым и решать для себя, зависит ли это от возраста. Это что ж получается и у меня так же? А у бабушки? Это вот так, оказывается, определяют окончательно, кто он, а кто она? Миша вспомнил сына папиных знакомых, которого принял вначале за девочку: так он был одет и пострижен, но папа ему объяснил, как оно на самом деле, а Миша ещё спросил тогда: «А как ты узнал?», а папа рассмеялся и ответил: «Так его же зовут Петька»! А на самом деле вот как это определяется! Но тогда уж совсем непонятно, почему чашка — она, а стакан — он… Или там стул и табуретка, ну и много такого… Спрашивать он уже стеснялся. Посмотреть ещё раз и у кого-нибудь ещё было невозможно. Когда-то мама брала его с собой в баню, но это было давно, он ещё был маленький…
Оставался только один выход: Муська. Но как к ней подойти с этим, он не знал. Это тебе не сон с поцелуями.
Он долго обдумывал план действий, но, как только в мыслях доходил до самого главного, в груди всё обрывалось и бухалось в живот. В конце концов он решил так. Во время мёртвого часа, когда все уснут, а Валентина Борисовна, как всегда, побежит посмотреть, «вдруг что выбросили», а тётя Нина, как всегда, вздремнёт себе, — позвать Муську в уборную и сказать ей, что ему приснилось, что она ему всё показала. А там, будь что будет… А про Пройченку — ни слова!
Дни шли за днями, уже почти неделя проскочила, а нужный случай не подворачивался. «Эх, была бы Галя на соседней кроватке, давно бы всё узнал!» — думал с досадой Миша, но Галя давно уехала с родителями в другой город, и приходилось ждать.
Однажды всё совпало замечательно: и Валентина Борисовна убежала, и тётя Нина вздремнула, но… неожиданно заснул Миша. Проснулся он оттого, что тихо скрипнула дверь. Миша резко, как кошка открыл глаза и увидел спину выходящей за дверь Муськи, которая явно шла в уборную. Сердце Миши заколотилось, он быстренько соскользнул с кровати и, даже не надевая тапочек, босиком шмыгнул вслед за Муськой. Он так волновался, что даже забыл про свой стыд, свои кальсоны.
Когда Миша вошёл в уборную, он увидел, что обознался. Со спущенными трусиками перед ним стояла Таня Ивлева, которую он каким-то сонным чудом перепутал с Муськой. У Тани всё уже было сделано, вода быстро журчала в унитазе, и она стала натягивать трусики на место.
— Подожди! — осипшим голосом прошипел Миша, — подожди, дай посмотреть!
— Хитренький! — лукаво сказала Таня и окончательно натянула трусики.
— Ну что тебе жалко? — заныл Миша.
— Хитренький — опять улыбнулась она. — Сначала сам покажи!
— Что? — не понял Миша.
— Что-что? А вот то! Сам покажи, тогда я покажу.
Миша совсем смутился. Такого поворота дел он от Тани Ивлевой не ожидал: это ж Таня, не Муська всё-таки. Но решаться надо было.
— Хорошо, — сказал Миша, — показываю.
Он быстро вынул из ширинки всё необходимое и быстро спрятал обратно. Ему показалось, что Таня не только не видела, что он показал, но даже не очень и смотрела. Она спустила трусики и, отвернув голову, стала смотреть в окно.
Миша стоял, смотрел на эту бессмысленную складочку с ямочкой на самом верху, такой же, как у Тани на левой щеке, и ничего не понимал.
— Тань, — разочарованно сказал он, — чем же вы по-маленькому делаете?
Таня молча встала на цыпочки, растопырила коленки, пальчиками раздвинула складочку, и взору Миши открылся крошечный пупырышек.
— И всё?! — изумлённо спросил Миша. Таня молча кивнула.
— Посмотрите на них!!! — раздался позади Миши жуткий крик, от которого оба они подскочили. — Вы чем здесь, мерзавцы, занимаетесь! Ах вы, паршивцы гнусные! Нет, вы все посмотрите на них!
Тётя Нина стояла в дверях, твёрдо расставив ноги, а по обе стороны от неё стали протискиваться головы детей их группы. Таня стала поспешно натягивать трусики, но было уже поздно: все всё видели. Она заплакала и сквозь слёзы принялась повторять: «Это не я, это не я, это не я…»
Тётя Нина крупно шагнула в уборную, и Миша обеими руками быстро прикрыл уши.
— Это не я! — завопил он вслед за Таней.
— Что ты ухи свои лопоухие закрыл! — орала тётя Нина. — Тебя не за ухи, тебя за другое место надо! Голову он мне открутит. Я сама тебе эти самые твои откручу, Мойша паршивый! Это тебя тоже папочка научил?
— Нет, — рыдал Миша, — это всё Генка! Пройченко! Это всё Генка!.. И Муська! — вдруг зачем-то добавил он и зарыдал ещё громче.
Тетя Нина взяла орущую Таню за руку и потащила из уборной.
— Такая приличная мама, а что ты вытворяешь? С кем ты связалась! Они же всему научат! Вот мама придёт, Валентина Борисовна ей всё расскажет…
И Миша остался в уборной один, со своими рыданиями, своими открытиями, со своими белыми ненавистными кальсонами.
А вечером, дома, когда его уложили, у него стали «крутить» ноги. То ли перед ночной метелью, то ли после переживаний босиком на кафельном полу, но длилось это долго, и Миша, опухший от слёз, заснул далеко заполночь. Пока мама растирала ему ноги, он плакал от боли, от обиды, от страха и от стыда. Маме ничего как будто не сказали, но наказали его сполна. Сначала он должен был извиниться при всех перед Таней Ивлевой. Он это сделал, рыдая, босиком. Потом его отправили в спальню лежать ещё два часа.
— И чтоб никаких мне туалетов, Мамалыга в кальсонах! — крикнула вслед Валентина Борисовна.
И все в группе, включая Таню, громко засмеялись.
После садика, когда они всей семьёй сидели за большим квадратным столом под красным абажуром, мама всем поставила тарелки с бульоном из курицы, который Миша называл «Зелёный бульон» (сами посмотрите, какого он цвета, когда он в пол-литровой банке!), — так вот, поставила она этот бульон с вермишелью и с куриными лапками. Миша думал о своём и смотрел в тарелку, не наводя глазами нужную резкость. Получался интересный эффект. На поверхности бульона плавало много зеркальных кружочков, и в каждом отражались лампочки из-под абажура. Вот они-то как раз и попадали в зону резкости. Это значит, по смутной акватории чего-то зеленоватого, дышащего горячим мокрым паром, плавала уйма ярких лампочек, и их можно было гонять ложкой по кругу сначала в одну сторону, а потом, разумеется, в другую.
— Миша! — строго окликнула его мама. — Опять уехал? Давай домой быстренько!
— Мам, — не отрывая глаз от лампочек, отозвался Миша, — что такое «мамалыга»?
— Это, — строго сказал папа, — тот, кто ест бульон, а сам, как кисель.
Миша поднял голову и посмотрел на папу. Вокруг Мишиного носа заблестели мелкие капельки.
— Это, — улыбнулась мама, — такое кушанье. Молдавское. Очень вкусное — с салом и брынзой. Кукурузу любишь?
