Михал Айваз - Возвращение старого варана
Я вышел на Градчанскую площадь и спустился к каменному парапету, под которым сияли городские огни; я решил подождать раковину здесь. И в самом деле, скоро я увидел в воротах Града, под статуями борющихся гигантов, острый черный клин: раковина протискивалась узким концом вперед. Она наверняка ищет меня, подумал я, ведь у нее же, наверное, нет глаз? Впрочем, может быть, она чует меня, словно собака. Раковина действительно остановилась в тот самый момент, когда ее полуоткрытое забрало оказалось строго напротив меня; я не мог избавиться от ощущения, что она наблюдает за мной изнутри маленькими злыми глазками. Теперь она двигалась быстрее – площадь шла под уклон, и при каждом шаге раковине удавалось немного скользнуть вниз. Но надежды догнать меня у нее все равно не было. Раковина стала мне надоедать, я помахал ей и пошел по Нерудовой на Малостранскую площадь. Я стал думать о других вещах и напрочь позабыл о раковине.
Идя аркадой дворца Смиржицких, я услышал за собой странный шум: дребезжание, грохот, глухие удары. Я обернулся и вздрогнул. Раковина неслась по наклонной улице вниз, она подскакивала на брусчатке и переворачивалась с живота на спину и обратно, она то и дело натыкалась на бордюры и отлетала на другую сторону улицы, а затем со всего размаху врезалась в запертые главные ворота Тун-Гогенштейнского дворца: раздался глухой грохот – и откололся кусочек панциря, в свете уличного фонаря на сломе заблестел перламутр. Я не мог пошевелиться и стоял, уподобившись барочной статуе на фасаде дворца. Из пивной «У кота» как раз выходила группа туристов – это были японцы, раковина пролетела между ними, точно пушечное ядро, и врезалась в японца в болоньевом плаще, который стоял к ней спиной, от неожиданности он потерял равновесие, перекатился через раковину назад и, все еще лежа на земле, расчехлил видеокамеру и стал снимать несущуюся вдаль диковину, при этом он восторженно кричал что-то по-японски – решил, наверное, что гигантская раковина, как и Голем, и казни на Староместской площади, – это одна из достопримечательностей, что Praga Magica [2] припасла для туристов.
Только когда раковина оказалась от меня всего в нескольких метрах, я пришел в себя и пустился наутек, я бежал по Малостранской площади, петляя между припаркованными автомобилями и то и дело оглядываясь на взбесившегося моллюска. Из светящихся окон кафе за мной с интересом наблюдали припозднившиеся посетители.
Со стороны Кларова как раз подъехал ярко освещенный трамвай номер 12; я вошел во второй вагон и вздохнул с облегчением, потому что все двери тут же закрылись и трамвай, дернувшись, тронулся в путь. Я стоял у заднего окна в пустом вагоне, залитом электрическим светом, и видел, как раковина перелетела через площадь и, наткнувшись на колонну в аркаде Малостранской ратуши, перевернулась, после этого она осталась лежать на спине, трогательно шевеля створками, – похоже, ей требовалось перевести дыхание. Трамвай свернул на Кармелитскую улицу.
Я сел на заднее сиденье; мною внезапно овладела приятная сонливость. Скоро я буду лежать дома под одеялом, подумалось мне, и все призраки, бродящие по улицам ночного города, покажутся мне далекими и неинтересными. Езда приятно убаюкивала, я чувствовал, как тяжелеют мои веки. Вдруг трамвай резко затормозил. Это произошло между двумя остановками, возле Мниховского дворца. Я заволновался, пошел посмотреть, что случилось, и выяснил, что рабочие чинят перед нашим трамваем пути. Я с нетерпением ждал, когда мы снова тронемся, и с ужасом глядел на поворот, за которым Кармелитская улица вливалась в Малостранскую площадь.
Раковина появилась там даже раньше, чем я ожидал. Она размеренно двигалась по блестящим рельсам. Я в панике забегал по вагону, ломясь в закрытые двери, однако они не поддались. Раковина приготовилась к последнему броску, к страшному финишу, на ровных рельсах она чувствовала себя уверенно, она с автоматической точностью вытягивала вперед ногу и подтаскивала за ней панцирь. Вот она уже поравнялась с трамваем, вот уцепилась ногой за дверь и полезла наверх. Раковина встала вертикально, хребтом вверх, и всунула острый конец створок в дверную щель. Я, оцепенев от ужаса, сижу на сиденье возле самых дверей и наблюдаю, как темный овал равномерными рывками проникает все глубже и глубже внутрь вагона. Кажется, что раковина пыхтит от напряжения, но скорее всего эти звуки издает резиновая окантовка дверей. Я вскакиваю, обеими руками упираюсь в раковину и изо всех сил пытаюсь вытолкнуть ее вон. Но мои силы ничтожны в сравнении с бешеным напором раковины, рывки которой становятся все мощнее. Раковина как будто превратилась в огромный молоток, который нельзя остановить, я чувствую, что ее охватил мрачный экстаз, удары усиливаются, и в них слышится триумф, существо торжествующе вибрирует в дверях. Я знаю, что они вот-вот подадутся и раковина упадет внутрь. Мне понятно, что, как только мы с ней окажемся в вагоне один на один, я погибну. Долгие годы я ходил по Праге, занимался феноменологией, сюрреализмом, Гегелем и малостранским дендизмом и всегда был уверен, что этому должен прийти конец. Я был готов к чему угодно, к страшному поражению и блистательной победе, но и представить не мог, что меня в ночном трамвае сожрет моллюск. В голове проносились всевозможные мысли, я воображал, как надо мной смыкаются створки раковины и я лежу в темноте и склизкой влаге и слышу низкий голос раковины: «Ты хотел жить со мной в однокомнатной квартире, так вот теперь мы долго будем вместе, мы можем разговаривать, вести затяжные беседы о философии, ты будешь отдыхать на ложе, которое мягче, чем постель принца, я подарю тебе жемчуг для игры в бисер, буду рассказывать о краях, по которым мы станем путешествовать, в моей ласковой тьме ты будешь представлять их себе, и твое воображение сделает их куда прекраснее, чем они есть в действительности, тебе не помешают ни снег, ни дождь, ни пронизывающий ветер…» – «Нет-нет, ты милая, славная раковина, я очень благодарен тебе за твое предложение, но ветер и снег мне вовсе не мешают, я привык к ним, у меня тут еще много дел, мне лучше остаться снаружи». – «Как ты неблагодарен и груб1 Раз так, то я лучше откушу тебе голову и оставлю ее в себе, со временем она окутается прекрасным перламутром, это будет мой шедевр, самая большая, самая прекрасная жемчужина на свете…»
Раковина уже проникла внутрь на треть своей длины, я оставил безуспешные попытки вытолкнуть ее и покорно сидел у двери, но тут трамвай дернулся и поехал. Раковина торчала снаружи, как гигантский откидной указатель поворота, сначала она беспомощно раскачивалась, а потом упала наземь – как раз в тот момент, когда трамвай обгонял такси. Автомобиль врезался в раковину и отбросил ее в сторону, она вылетела на тротуар и сбила там несколько урн, которые с грохотом покатились по каменной брусчатке, из них сыпались пустые бутылки, мятые бумажные коробки и гнилые яблоки.
Дома я сразу лег в постель и тут же уснул. А раковину я вскоре встретил снова: мы с друзьями ехали на машине по шоссе и я увидел, что она устало движется в его крайнем ряду. Она ползла прочь из Праги – вероятно, возвращалась в океан после неудавшейся миссии. Мне подумалось, что теперь, наверное, они пошлют кого-нибудь другого, теперь меня будет гонять по ночным улицам, к примеру, кальмар.
Там, где кончается сад
Из окна на первом этаже дома, мимо которого я иду, доносятся отчаянные крики о помощи. Я взбираюсь на подоконник и прыгаю внутрь, попадаю в комнату с тяжеловесной темной мебелью, с покрывалами, окаймленными бахромой, с грудами всевозможных подушечек, с потемневшим пейзажем на стене, изображавшим Неапольский залив. За массивной двуспальной кроватью на полу что-то мечется, слышны пыхтение, крики и удары. Я спешу к месту схватки и вижу: молодая женщина в черном платье с тоненькими лямками и глубоким вырезом на спине воюет с ящером! Это, бесспорно, комодосский варан (varanus komodoensis), который живет на острове Комодо в Индонезии и достигает в длину трех метров. Зоологи считают, что вараны на Комодо выросли так потому, что на острове у них не было естественных врагов. Подобно святому Георгию, я кидаюсь на варана, хватаю его за отвисшую складку кожи на шее и хорошенько встряхиваю. Пока я вожусь с ним, жалобные крики не утихают. Вдруг я понимаю: на помощь зовет не женщина, а варан! Я отпускаю животное, сажусь на потертый ковер и, снедаемый сомнениями, наблюдаю за схваткой. Действительно, судя по всему, атакует женщина, а варан – только жертва. Если на Комодо у него не было никаких врагов, то здесь дело обстоит иначе. Варану явно следовало остаться в Индонезии. Тогда мы с ним не очутились бы в такой неприятной ситуации; я не знал, как мне поступить: с одной стороны, варан был объектом нападения, с другой – мне казалось безнравственным в драке человека с ящером защищать ящера. Гегель упрекает Канта в том, что его категорический императив носит формальный и абстрактно обобщающий характер, а потому им невозможно руководствоваться в конкретных ситуациях. «Поступай лишь согласно такому правилу, которое ты мог бы желать возвести в общий закон». Общим законом должно стать «помогай жертве» или же «помогай женщине, если она дерется с вараном»? Кант говорит: «Пусть человек будет в твоих действиях целью, а не средством». А что варан – может ли он стать средством? Об этом в «Критике чистого разума» не сказано ни слова. Конечно, Канта отчасти оправдывает то, что он, как известно, ни разу не покинул Кенигсберга (хотя и любил порассуждать о том, что после смерти мы будем жить на других планетах) и потому не мог видеть комодосского варана; с другой стороны, о таком крупном животном, как трехметровый варан, он мог бы упомянуть хотя бы в нескольких строчках. Возможно, теперь варан преследует его на бескрайних пустынных равнинах какой-нибудь звезды.
